Неподалеку от Сан-Франциско я присутствовал на ежегодном празднике, который можно считать специфически американским.

На большом лугу присутствовали все национальности, составляющие американский народ, каким мы его видим сейчас. Каждая национальная группа, даже те, кто обосновался здесь пять-шесть поколений назад, представила фольклорный ансамбль, исполнявший народную музыку.

Шведы, поляки, немцы, испанцы, южноамериканцы бразильского, аргентинского или, скажем, перуанского происхождения, не говоря уж об итальянцах, которые наряду с ирландцами составляют самую значительную группу населения, проходили друг за другом и исполняли национальные танцы, как бы участвуя в своеобразном конкурсе.

С первого же взгляда меня поразило, что костюмы, музыка и танцы разных стран не так уж сильно отличаются друг от друга. Я как бы еще раз убедился, что существовал некий золотой век, и люди мечтают опять оказаться в нем, хотя бы на несколько часов раз в год или в два.

К примеру, у овернской бурре[84] имеются аналогии в народных танцах Черногории или Албании.

В чем же причина этой тоски по прошлому? В тяге к живописности?

Во всяком случае, поскольку костюмы эти крестьянские, не в счастливой жизни, которую вели в ту пору поселяне. То была эпоха феодальной знати. Эпоха, когда горсточка феодалов во главе с королем угнетала крестьян. Эпоха, когда с земледельцами обращались как с рабами, даже если в некоторых странах этот термин был заменен словом виллан, то есть мужик.

Неужели же тогдашняя бедность и зависимость были легче, чем нынешние? Человек был ближе к природе и по крайней мере знал имена своих властелинов. Сегодня же надо объехать чуть ли не весь мир, чтобы отыскать уголок более или менее девственной природы. Да и не всегда еще найдешь. Но зато в любой стране есть почтовые открытки с местными пейзажами, помеченные «made in Japan» или «made in Germany».

To же самое с куколками в мужских и женских национальных костюмах, которые продаются в сувенирных лавках. В большинстве случаев они произведены не в той стране, где продаются, так же как примитивные статуэтки, якобы вырезанные вручную туземцами, делаются вовсе не в Африке и не в Азии. Они прибыли с больших фабрик европейских, американских или японских городов.

Я думаю, чем неуютней чувствует себя человек в непрерывно меняющемся мире, тем сильней он тоскует по прошлому и страстно тянется к нему.

Сотни антропологов трудятся на всех континентах, отыскивая останки наших предков или, верней, наших родственников. Какой-нибудь найденный зуб передается из университета в университет и становится поводом для написания толстенных трудов. Какой-нибудь череп исследуют тысячи ученых, и у всех них оказываются различные мнения относительно того места, которое занимал обладатель этого черепа на лестнице, ведущей к современному человеку. А наши пра-пра-пра-пращуры, похоже, поступали точно так же, как архитекторы, которые снесли памятники голландской эпохи в Нью-Йорке, чтобы создать новый город.

Повсюду, как в той же Сицилии, открывают слой за слоем различные цивилизации. Думают, что отрыли поселение, возраст которого десять или пятнадцать тысяч лет. Продолжают копать дальше и находят еще одно, которому десять, а то и двадцать пять тысяч лет. Копают дальше и обнаруживают еще более древнее.

По мере увеличения количества раскопок эпоха возникновения человека или человекоподобных уходит все дальше и дальше в глубь прошлого. Не знаю, сколько миллионов лет мы существуем. Но я почти убежден, что те, кого мы сейчас называем предками, на самом деле совсем недавнее прошлое и что наши корни гораздо глубже.

Не столь уж давно так называемая наука не очень-то заботилась о нашем прошлом, даже о самых прославленных его периодах. Разве, захватив Грецию, англичане не устроили в Парфеноне[85] пороховой склад?

И не является ли эта тоска по тому, что можно бы назвать ранним детством человечества, признаком старости и даже дряхлости?

Старики в определенном возрасте начинают интересоваться своими дедами и бабками, тем самым как бы стремясь оживить в памяти мельчайшие подробности раннего детства.

Ныне весь мир, тратя огромные средства, используя все более сложную технику, ищет свои начала.

3 сентября 1975

Метрах в двухстах-трехстах от моего домика находится перекресток, где весь день напролет ревут легковые автомобили, грузовики, громадные машины (я даже названия их не знаю), которые используются при строительстве домов, не говоря уже об автобусах, проносящихся один за другим.

На одном из углов этого перекрестка городу Лозанне принадлежит клочок земли размером чуть больше двух обычных комнат. Там растет одинокое дерево. С одной стороны участок окаймлен живой изгородью, а попасть туда можно по узкой каменной лестнице.

И еще там есть скамья.

В солнечные дни на этой скамейке можно увидеть трех женщин в летах. Старухами их назвать нельзя. Две безостановочно вяжут. Третья, похоже, ничего не делает и только с огромным интересом смотрит на проезжающие машины.

Это неожиданно, это освежает. Женщин, сидящих на скамейке и вяжущих, я не видел, пожалуй, с детских лет, когда играл на площади Конгресса. Только тогда вокруг них не было грохочущей карусели легковых машин и тяжелых грузовиков. Но нынешних вязальщиц это не смущает. Они к этому привычны, совсем как воробьи, которые на террасах ресторанов и кафе клюют под столами крошки хлеба и пирожных.

Немецкий писатель Томас Манн, автор «Волшебной горы», умер двадцать лет назад. После него остались три толстые тетради дневника, который он вел последние годы. В завещании Манн отметил, что эти тетради могут быть прочитаны и, возможно, опубликованы только через двадцать лет после его смерти.

Правда, он добавил, что ничего интересного в тетрадях нет.

Я со своими почти дневниковыми заметками так не поступил. Не запретил публикацию до истечения двадцати лет после своей смерти. Тем не менее мне хочется предуведомить читателя, что эти мои личные заметки представляют очень небольшой интерес.

Бросив писать дешевые романы, что было, в общем-то, моей профессией и кормило меня в первые годы жизни в Париже, и начав серию «Мегрэ», а потом и другие свои книги, я поклялся больше не читать того, что именуется «изящной словесностью».

За свою жизнь я был дружен со многими художниками, но почти не общался с коллегами-писателями; отношений у меня с ними практически не было.

Нынче, на покое, мне опять случается иногда прочесть роман, и даже из тех, которые в Америке именуют «poplars», то есть с более или менее детективным сюжетом.

Признаюсь, что, читая, бываю удивлен, а то и смущен. Удивляет меня прежде всего высокое качество многих романов, к которым относятся с пренебрежением. Я представляю себе, как автор выстраивает интригу, обрисовывает героев и недели, если не месяцы, сидит за пишущей машинкой.

Я знаю, что значит сидеть за машинкой. А теперь знаю, что значит быть читателем. За несколько часов книга перелистывается или проглатывается, смотря по обстоятельствам. Об авторе при этом не думают. Думают только о сюжете. Не думают также и об усилиях, затраченных на редактирование.

Книга захлопнута, читатель пожимает плечами и, если она издана в дешевой серии, выбрасывает ее в корзину для бумаг.

Во всем мире работают тысячи писателей; я не знал их, не читал изданных ими книг. И если говорить о моих глубинных мыслях, не ставил себя с ними на одну доску.

Теперь я научился смирению. Ведь и мои книги, которые требовали от меня чудовищного напряжения, тоже чаще всего прочитываются наспех и вызывают пожатие плечами: «Не так уж плохо».

Потом их выбрасывают в корзину.

Такое вот примерно чувство возникло у меня после того, как я стал читать книги моих коллег.