Так у меня появилась возможность написать песни. Я не знал, как это делается, как сотрудничают автор текста и композитор. Тут же на террасе между двумя бокалами виски Жобер ввел меня в курс.

Черточками и кружочками он изобразил, как это тогда называлось, «рыбу». То есть обозначил сильные и слабые слоги, и я должен был воспроизвести это в тексте, чтобы он совпал с музыкой.

Была еще одна трудность. Негритянская труппа, которую я заставил Фонсона ангажировать, была из Америки, и обе песни надо было написать на английском.

В ту пору мое знание английского языка было в зачаточном состоянии. Мне пришло в голову обратиться в посольство США в Брюсселе и спросить, не может ли кто-нибудь из их сотрудников уделить мне несколько часов.

И вот мы вдвоем взялись за работу. Я писал несколько слов по-английски, затем застревал — гораздо чаще, чем бы мне хотелось, — перед каким-нибудь пробелом. Я просил молодую американку, которая, к счастью, оказалась с Юга, подсказать мне какое-нибудь слово в столько-то слогов или звуков, чтобы заткнуть пробел.

Так мы трудились всю ночь и написали первую из двух песен под названием «Панамский канал».

На следующий вечер мы взялись за вторую, то есть за спиричуэлс.

Цветные актеры через несколько дней подготовили их, и в течение двух месяцев песенки эти звучали не только со сцены, но и во время антрактов за кулисами.

Когда театр поехал с гастролями по франкоязычным странам, я проделал обратную работу: сделал приблизительный французский вариант английского текста.

Совершенно случайно мне пришлось написать и третью песенку, тоже на английском, но в ту пору я уже мог сам управиться с языком.

Это было в Лондоне. Снимали серию фильмов о комиссаре Мегрэ и искали музыкальную тему, которая должна была звучать в начале каждого фильма. Какой-то австралийский композитор написал великолепную музыку, которая долго пользовалась успехом в Англии и многих других странах. Он попросил меня написать к ней слова, чтобы выпустить новую пластинку, но уже в виде песни.

Пластинка о Мегрэ! Я был ошеломлен, мне это казалось невозможным. Тем не менее мы с композитором спустились в подвал отеля «Савой», чтобы попытаться положить слова на музыку. Не знаю, удалась ли мне моя затея или нет, но, по моим сведениям, пластинка эта так никогда и не вышла.

13 апреля 1976

Мне хотелось бы прожить ближайшие дни в полном покое — я имею в виду покой сознания. Какого черта! Едва я начинаю засыпать, будь то во время сиесты или ночью, в памяти буквально теснятся образы, так что приходится изгонять их перед микрофоном.

Причины я не знаю. Я знаю одно — что не могу хранить в себе эти образы дольше двух-трех дней и, когда пытаюсь их подавить, они не дают мне спать.

Когда я писал романы, все было иначе. Обычно я засыпал спокойно. Лишь изредка вставал записать на клочке бумаги слово или фразу, которые, как правило, на следующий день оказывались мне ни к чему.

Пожалуй, моя внутренняя жизнь стала теперь более цельной, но куда более непредсказуемой. Человек, случайно встреченный на улице, луч солнца, пробившийся в дальний угол, телефонный звонок кого-нибудь из детей вызывают у меня потребность высказаться, но не в достаточно искусственном пространстве романа, а просто чтобы восстановить в себе равновесие.

Мне хочется пойти чуть дальше и выразить слово «равновесие» другими терминами. Все дни, когда я был занят работой над романом, у меня не было никакой личной жизни; я походил на средневекового монаха, с утра до ночи занятого рисованием миниатюр в рукописи.

Что бы ни происходило вокруг, я ничего не замечал. Более того, могу признаться: я не отдавал себе отчета в том, что происходит во мне.

Иначе говоря, я не жил.

Теперь я слишком жаден к уходящему времени, к подсмотренным жестам и поступкам, к малейшим изменениям в природе — сейчас, например, я наблюдаю, как рождается весна, — чтобы не ощущать потребности в полной внутренней раскованности.

Нужно чувствовать себя свободным от всех забот, личных и неличных, чтобы в любой миг быть готовым уловить и воспринять жизнь вне тебя, ту, которую я осмеливаюсь называть всеобщей.

19 апреля 1976

Вот уже три вечера подряд я прямо-таки с жадностью хватаюсь за маленькие книжки[91], где собраны мои репортажи, часть которых датирована 1927 или 1928 годом. Эти книжки только что вышли.

Я всегда заявлял журналистам, да и писал, что никогда не перечитываю себя. Это так и не так. Естественно, я ни разу не передавал издателю текст в том виде, в каком он сошел с машинки, равно как сейчас не передаю все, что записано на кассете.

Один раз я всегда перечитывал текст, но только один раз, чтобы произвести, как я говорю, чистку романа, репортажа или того, что надиктовал.

В 1929 году роман, такой, как, например, «Желтый пес», занимал у меня три дня: я работал в две смены — утром и вечером.

Что же касается выверки, если можно так выразиться, то, поскольку я переделывал очень мало, она сначала длилась один полный день, после чего я чувствовал себя совершенно измотанным, потом два, а потом и три дня.

Выверка же репортажей, которые издаются сейчас, проходила еще стремительней, и только теперь я отдаю себе в этом отчет.

Но это не мешает мне читать их, как я только что сказал, третий вечер подряд, забывая, что это мои собственные статьи.

Случается, что иные пассажи, давно мной забытые, ошеломляют меня познаниями, которыми я больше не обладаю.

Ну и кроме того, изумляют даты, поскольку все репортажи, равно как и большинство моих романов, датированы.

Я обнаружил, что в 1933 году написал два больших репортажа по десять-двенадцать статей каждый, для чего мне потребовалось не только дневать и ночевать в уголовной полиции и полицейских участках, но и объехать всю Европу по заданию одного иллюстрированного журнала, задерживаясь на какое-то время в каждой столице.

И вдруг я осознал, что в том же году я написал двенадцать романов о Мегрэ.

А ведь у меня была и личная жизнь.

Не говорю здесь о литературе. Еще начиная диктовать, я дал себе зарок не затрагивать ее. Речь сейчас идет не о литературе, а о физической выносливости и любознательности.

В университете я не учился. Степени бакалавра у меня нет. По семейным обстоятельствам я бросил лицей в возрасте пятнадцати с половиной лет. Однако я помню, как мы обедали вдвоем с Андре Жидом и в конце обеда он меня спросил:

— Но откуда, черт побери, вы все это знаете?

Никакой моей заслуги тут нет, кроме той, правда, что я не дошел до степени бакалавра и до университета. Теоретическими знаниями я почти не обладал, за исключением тех, которые почерпнул впоследствии благодаря чтению. Но они были и до сих пор остаются беспорядочными.

Познания о людях я приобретал на улице, в бистро, в кабаре, приличных или не совсем, и даже в борделях.

Теперь, когда я уже старик и когда прошлое, о котором я читаю в этих репортажах, как бы вспыхивает передо мной, я заторопился узнать, как говорится, продолжение, узнать, как далеко я зашел в ту пору в познании людей.

Одно меня поражает. В этих репортажах, написанных наспех и правленных еще торопливей, содержатся в зародыше все романы, которые я задумал позже, и, возможно даже, — правда, в другой форме и в гораздо более слабой концентрации — все, что я диктую после семидесяти лет.

24 апреля 1976

Несколько минут назад, когда я закрывал ставни нашего домика, у меня возникла одна мысль, верней, вопрос, касающийся мыслей.

Я спросил себя, а что бы это дало, если бы человек всю жизнь, каждый день, минута за минутой, мог выражать все, что ему приходит в голову. Я имею в виду и осознанное и неосознанное, то есть то зыбкое, что на мгновение мелькает в мозгу.