— Я тот, кто вам нужен на роль доктора. Видите, я уже и постригся почти наголо.

Что тут ответишь? Впрочем, он стал прекрасным комиком, но наголо уже не стрижется.

Недоставало только Мегрэ. Я не очень часто бывал в театрах и кино. Кончилось тем, что я остановился на Гарри Боре.

Продюсеры мне сказали: «Вам предоставляется полная свобода в выборе актеров и назначении гонораров». Я по наивности поверил. Продюсеры беспрекословно подписывали подготовленные мною договоры и выдавали в качестве аванса чеки.

И тут-то обнаружилась нехитрая механика. Каждый день ко мне врывался кто-нибудь из артистов и возмущенно совал под нос полученный чек без обеспечения. Я попытался уладить недоразумения, но добиться обеспечения чеков не мог и тогда в ярости (я был в возрасте, когда еще люди способны приходить в ярость) объявил продюсеру, что отказываюсь режиссировать фильм, съемки которого вот-вот должны были начаться, сел вместе с Тижи на корабль и отправился в Экваториальную Африку.

За «Цену головы» решил взяться мой покойный друг Жюльен Дювивье[134], он вернул часть из упавших духом исполнителей, в том числе и Гарри Бора, который, таким образом, стал третьим Мегрэ.

Для непосвященных открою маленькую тайну. Я, в ту пору новичок в кино, страшно поразился, увидев, как преступник, поднявшись по лестнице в свою меблированную комнату, подходит к распахнутой настежь двери, за которой на неряшливой постели лежит Дамиа[135] (она потом стала моей большой приятельницей) и распевает песню.

Зачем в фильме, не комедийном, не сентиментальном, песня? Удивлялся я до тех пор, пока один знающий человек не просветил меня. Кроме гонораров от продюсера, режиссер-постановщик получает после каждой демонстрации фильма какой-то процент от S.A.C.E.M.[136], организации, защищающей интересы в основном музыкантов и певцов.

Вот почему почти в каждом фильме того времени исполнялись одна-две песни, не имеющие никакого отношения к сюжету. Да, я был наивен, как говорил Поль Гют[137], но быстро сообразил, что в парижском киномире мне делать нечего, и выбрал тропические джунгли. Тогда-то я и принял решение, которому оставался верен более пяти лет: сколько бы мне ни предлагали продюсеры, какими бы заманчивыми ни были суммы, никому не передавать прав на экранизации моих книг.

13 декабря 1977

С час назад меня спросили — скорее из дружеских чувств, чем из любопытства, — как на меня подействовало «преуспеяние» после бедного детства и трудных лет, когда я не каждый день ел досыта и мой рацион нередко состоял из хлеба и сыра камамбер, который я старался растянуть подольше.

Этот вопрос часто задают, и мне иногда хочется ответить, не слишком погрешив против истины:

— Никак.

Потому что, в сущности, никакого преуспеяния не было. Конечно, мне было приятно, что потихоньку и даже довольно скоро стало сбываться то, о чем я мечтал в тринадцать или семнадцать лет, и что для этого мне не надо идти на компромиссы, ловчить, кого-то обижать.

Особенно меня радовал растущий успех моих книг в самых разных странах: для меня это служило доказательством, что я не ошибся, изображая человека так, а не иначе.

Ведь если бы мои герои не были человечными, вряд ли они заинтересовали бы японцев, сначала северо-, а потом южноамериканцев, скандинавов, итальянцев, исландцев, русских и вообще европейцев.

Сейчас о своем бедном детстве и трудных годах я думаю со все большей ностальгией. Приближается рождество, и мне вспоминаются детские годы и день святого Николая.

В Бельгии и некоторых других странах 6 декабря, день святого Николая, — эквивалент рождества; раньше это был нередко единственный день в году, когда дети получали подарки.

Готовя рождественские подарки детям и близким, я стал припоминать, что в этот день получал в подарок сам вплоть до шестнадцати лет: игрушки, пряники, апельсины, финики, инжир, и все это вместе не стоило двадцати франков.

А вот теперь из-за детей я почти жалею о том, что оказался в числе «Преуспевающих», как выразился мой утренний собеседник.

Для детей, несомненно, было бы полезнее, если бы я на всю жизнь остался бедным. Им пришлось бы иной раз довольствоваться хлебом и куском камамбера, а то и поголодать, как голодал я во время войны и немецкой оккупации 1914 года, когда все продукты питания были жестко нормированы.

Как я только что сказал, это, пожалуй, мои лучшие воспоминания — воспоминания, которых у них никогда не будет.

Вот почему мне порой случается мечтать, без всякой, впрочем, политической или философской подоплеки, о том, чтобы наследование было упразднено.

Мне хотелось бы — возможно, это и ни к чему — наполнить память своих детей приятными воспоминаниями, потому что я знаю: память о детстве остается с человеком на всю жизнь.

О чем будут вспоминать они? О легкой жизни, о роскоши? О собственных комнатах и ванных, о няньках или гувернантках, которые занимались с ними с утра до вечера? О шофере, который ждал внизу за рулем предназначенной для них машины, чтобы отвезти — сначала в детский сад, потом в начальную школу и, наконец, в коллеж?

Сам я добирался в коллеж пешком. До него было полчаса ходу, и я всеми порами впитывал жизнь начинавшегося дня: в лавках и пивных моют полы, люди с глазами, еще затуманенными сном, идут на работу, занимается рассвет; иногда я видел, как на горизонте весело поднимается солнце.

Уже за одно это я должен просить у детей прощения. Им неведомо, как радостно вставать в половине шестого утра или бежать зимой в темноте, дрожа от страха, в Баварский госпиталь: там я прислуживал на мессе; им не знакомы ранние утренние походы в общественные купальни, где я нырял в Маас.

Перечень того, чего я их лишил, будет слишком длинным. В Великобритании и Соединенных Штатах есть такое выражение: «родиться с серебряной ложкой во рту», что равнозначно нашему «родиться в сорочке». В общем, это применимо и к Марку, и к Джонни, и к Мари-Жо, и к Пьеру. Они не пользовались железными вилками, которыми портишь зубы, но вместе с тем и не отдавали себе отчета, что пользуются дорогими столовыми приборами.

Им не приходилось, войдя в магазин и спросив, сколько стоит какой-нибудь товар — игрушка, книга, лакомство, — услышать от приказчика цену, пересчитать в кармане медяки и выйти, бормоча: «Сейчас вернусь», заранее зная, что они туда не вернутся. Это воспоминание так засело в моей памяти, что, начав «преуспевать», я перестал, заходя в магазин, спрашивать цену вещи, которую собирался купить. Это не было чванством нувориша. Просто я радовался, что наконец-то не надо считать гроши и шарить по карманам в поисках медяков.

Прошу у детей прощения за то, что похитил у них и эту радость.

Еще в детстве они объездили чуть ли не весь мир; я в этом возрасте ни разу не ездил даже в поезде, а самые дальние свои поездки совершал на трамвае; по-настоящему путешествовать я смог только в зрелые годы.

Интересно, как бы они отреагировали на рождественский подарок, состоящий из традиционного апельсина и небольшой горки сухих фруктов на блюдечке, а из несъедобного — коробочки с акварелью или — но это уже позже — нескольких тюбиков масляных красок?

И все-таки я должен не только просить у детей прощения, но и поздравить их. Никто из них не стал ни папенькиным сынком, ни так называемым плейбоем, что часто случается с молодыми людьми из состоятельных семейств. Я знаю много таких: они бездельничают, или ведут пустую светскую жизнь, или — того хуже — из любопытства либо бравады впутываются в дела, которые приводят их на скамью подсудимых.

Такое часто случается с детьми кинозвезд. А пресловутые хиппи, наркоманы, аутсайдеры нередко являются выходцами из семей, принадлежащих к крупной буржуазии; они ведут подобный образ жизни как бы в отместку своим родителям.