Уилсон же в своих оценках и эмоциях куда сдержаннее, Фицджеральда он старается судить объективно, видит в его книгах и плюсы, но — куда чаще — минусы. Статья 1926 года «Посланец из Грейт-Нек», написанная Уилсоном в форме вымышленного диалога между Фицджеральдом и именитым американским критиком Ван Вик Бруксом[39], представляет собой своеобразный гербарий из достоинств и недостатков автора «Великого Гэтсби». Вот как выглядит «литературная диалектика» Фицджеральда, по Уилсону.

Фицджеральд пишет от лица нового поколения американских писателей, он «открыл Америке глаза на ее молодежь». Он — романтик, и он, и его герои подчинены иррациональному порыву. Прагматике, практической сметке он предпочитает эмоцию, непосредственное, интуитивное постижение мира. Умению мыслить — способность чувствовать; мизантропии Ван Вик Брукса — творческую энергию и энтузиазм. И в то же время — довольно прозрачно намекает автор статьи — живет «посланец из Грейт-Нек» неправильно. Ради денег, сладкой жизни («Как я люблю все яркое и дорогое!») вынужден «писать всякую чушь». «Обременяет себя непомерными расходами» и в результате растрачивает попусту свое дарование. Идет на поводу у неразборчивого читателя и пишет второсортные книги, которые «не поднимаются выше уровня журналистики»[40]. В «Посланце из Грейт-Нек» этика доминирует над эстетикой: критика Уилсона нравоучительна, дидактична, даже требовательна: делай, как я.

Но мы, боюсь, сильно забежали вперед. Говорим о Фицджеральде как о сложившемся писателе. А ведь он пока лишь автор нескольких вполне еще ученических рассказов и пьес да стишков к опереттам в постановке любительского студенческого театрального кружка. И пока он еще в Принстоне. Но студентом ему быть недолго: на его счастье, летом 1917 года Соединенные Штаты «наконец-то» вступают в европейскую войну. Труба зовет!

Фицджеральд — патриотом его не назовешь, но он азартен, да и учиться до смерти надоело — собирается на войну, в окопы. Да, патриотизмом не страдает, просит мать поменьше рассуждать о героической смерти за родину, а двоюродной сестре Сесили пишет: «Убить меня могут за Америку, но умру-то я за себя». Судьба, однако, непредсказуема. Собирается на войну в Европу, однако вместо того чтобы погибнуть от пули во Франции, гибнет от любви в Алабаме. Вместо того чтобы снискать славу героя, добивается славы литературной. И на этот раз любовь и муза совпадают по времени. Время же набирает скорость. Если в Принстоне и до него жизнь Фицджеральда шла в замедленном темпе, то теперь темп резко возрос.

За три года, с 1917-го по 1920-й, в жизни Скотта произошло событий больше, чем за предыдущие двадцать. В эти годы на много лет вперед решалась его судьба — и личная, и литературная. Рассказывая о его пребывании в Принстоне, мы ведь умолчали о главном. Скотт сочинял не только песенки к опереттам, рассказы и стихи. Он писал роман. И написал. И прежде чем летом 1917-го сдать экстерном экзамен на звание лейтенанта пехоты, ускорив тем самым отправку в Европу, — показал рукопись трем самым своим, за вычетом Уилсона, искушенным читателям: сначала — отцу Фэю, а следом — декану Гауссу и Бишопу. Фэю «Романтический эгоист» понравился («первоклассная вещь»), а вот Гауссу и Бишопу — не очень. Скотт надеялся, что Гаусс оценит роман и порекомендует его авторитетному нью-йоркскому издательству «Скрибнерс», с которым декан одно время сотрудничал, и даже привел Гауссу свои аргументы: молодые люди погибнут на войне, а с ними исчезнут и запоминающиеся, поучительные факты их жизни, описанные в романе. Аргументы Скотта Гаусс оставил без внимания и рукопись не оценил — даже после того, как Фицджеральд осенью 1917-го, проходя трехмесячную военную подготовку в Канзасе, в форте Ливенуорт, ее существенно переработал. Творческому процессу не помешали ни муштра, ни казарменный режим, ни 15 будущих офицеров в одной комнате. Скотт трудился не покладая рук, допоздна засиживался с рукописью в офицерском клубе, а в казарме прятал ее под учебным пособием «Тактические задачи, стоящие перед пехотой», в результате чего получил от старших по званию «лестную» аттестацию: «Худший младший лейтенант на свете». Не оценил Гаусс роман и на этот раз, стал даже отговаривать его печатать — не знал, видно, с кем имеет дело. Бишоп — ему Скотт посылал роман из Ливенуорта частями — тоже не пришел от «Эгоиста» в восторг, упрекнул роман за незавершенность и фрагментарность, а главного героя — за отсутствие индивидуальности: «Понимаешь, твой герой делает то же, что и все остальные. Прекрасно. Но делать это он должен на свой лад… Каждое событие в романе должно тщательно отбираться, чтобы оно стало типичным».

Со сказанным не поспоришь, но Фицджеральд не унывает. К весне 1918-го роман в очередной раз переписан, переназван — вместо «Романтического эгоиста» «Воспитание одного персонажа» — и, вопреки советам Гаусса и с рекомендацией Шейна Лесли, послан в Нью-Йорк, в «Скрибнерс». Рекомендацией, впрочем, сомнительной; вот какую записку приложил Лесли к рукописи: «Непродуманно, но умно. На треть можно смело сократить. Хотя Скотт Фицджеральд еще жив, литературная ценность рукописи очевидна. Разумеется, если его убьют, появится ценность и коммерческая». В общем, «казнить нельзя помиловать».

На фронт Фицджеральд так и не попадет, жизнью за Америку не пожертвует, поэтому о «коммерческой ценности» романа говорить на приходится. 15 марта он прибывает в 45-й пехотный полк, в лагерь «Тейлор» неподалеку от Луисвилла (штат Кентукки), где назначается командиром роты. А спустя месяц, получив звание старшего лейтенанта, переводится в составе вновь сформированной 9-й дивизии в Алабаму, в лагерь «Шеридан» под Монтгомери. Кровь за родину, похоже, пролить уже не удастся, зато можно покрасоваться в светло-желтых сапогах со шпорами перед хорошенькими южанками, ведь теперь он не «какой-нибудь там» старший лейтенант, а старший лейтенант, приписанный к штабной роте. В «Шеридане», на танцах в местном клубе, юный штабист и повстречал Зельду Сэйр, «женщину своей мечты», восемнадцатилетнюю «живую и смышленую егозу», как ее за неуемный темперамент прозвали в семье. Между егозой и ее степенными, респектабельными родителями, отцом, членом верховного суда штата Энтони Дикинсоном Сэйром, и матерью, урожденной Мини Мейчен, дочерью сенатора из Кентукки, не было решительно ничего общего; яблоко от яблони упало дальше некуда. Родители были консервативны, скромны, бережливы, набожны, законопослушны — как только может быть законопослушна семья человека, проработавшего в верховном суде 30 лет и не выходившего из дома без шахматной доски. Зельда же, которую мать назвала именем цыганской королевы, свое имя оправдывала в полной мере, была истинное дитя природы: строптива, неуживчива, проказлива. И все время пребывала в движении: то бежит с собакой, то качается на качелях, то носится на роликовых коньках, то плавает и ныряет, то танцует: уроки балета начала брать еще в школе. В России таких называют «бес-девка». Была «бес-девка» или Бэби (еще одно домашнее имя), ко всему прочему, хороша собой. Не столько красива, сколько миловидна: пышные, обычно распущенные золотистые волосы, чувственный, красиво очерченный рот, волевой подбородок и «самые голубые в Монтгомери» насмешливые, сверкающие глаза. Бесовский нрав проявился у нее еще в детстве. Лет десяти, когда ей становилось скучно, Зельда могла устроить переполох: звонила в пожарную команду и, давясь слезами, истошно кричала в трубку, что кто-то из ее многочисленных старших братьев и сестер (она — младшая в семье) забрался на крышу и не может оттуда слезть. Забавно, что уже замужней женщиной эту шутку повторила: вызвала однажды пожарных, а когда они приехали и поинтересовались, где горит, постучала себя в грудь и заявила: «Здесь!» Подобные эскапады ничего вам не напоминают? Звонки в фирму по изготовлению искусственных конечностей еще помните? Лишнее свидетельство того, что браки совершаются на небесах.