Последний — 1940-й — год Скотт под благотворным влиянием Шейлы ведет размеренную, правильную, здоровую жизнь. Не скандалит, не сквернословит. Не только не распускает руки, но не отпускает Шейлу от себя ни на шаг; извелся, когда она всего один раз и всего-то на пару дней «позволила себе» слетать в Даллас на премьеру «Человека с Запада», фильма с ее приятелем Гэри Купером в главной роли. Пьет исключительно какао — спиртное Фицджеральду категорически запрещено. Купается в океане, играет в пинг-понг, летом 1940 года совершил вместе с Шейлой две далекие поездки: в Монтеррей и в Сан-Франциско и по дороге «побил» рекорд скорости: больше 20–25 миль в час не ехал. Ходит в кино и изредка в гости — как правило, только к ближайшим друзьям: Дороти Паркер, Роберту Бенчли, Эдди Майеру. Зельде пишет исправно — раз в неделю, не реже, однако в Монтгомери и в «Хайленд» больше не ездит. Во-первых, нет потребности — последняя их совместная поездка на Кубу лишний раз подтвердила: лучше мужу и жене переписываться. Во-вторых, отношения с Шейлой нормализовались и встречаться в пику ей с Зельдой нет смысла. И в-третьих, нет лишних денег — наскрести бы ежемесячные 30 долларов для Скотти, которая проводит теперь каникулы не с отцом в Лос-Анджелесе, как в предыдущие годы, а с Оберами в Балтиморе. Лишних денег нет, но в ресторане, как истинный кавалер, он всегда за Шейлу платит; впрочем, время дорогих ресторанов тоже позади.

Правильная, здоровая жизнь, которую ведет Скотт в 1940 году, объясняется отнюдь не только благотворным воздействием Шейлы: он уже не тот, вести прежнюю разгульную жизнь у него попросту нет сил. Сил и здоровья.

С осени 1940 года чувствует себя неважно и к себе, чего раньше никогда не было, постоянно прислушивается. И присматривается. Шейла часто ловит отрешенный взгляд Скотта, направленный куда-то в угол. Как не вспомнить конец одного из последних его рассказов «Трудный больной»: «Он смотрел в угол, куда швырнул бутылку вчера вечером. Сестра… боялась хотя бы слегка повернуть голову в тот угол, потому что знала — там, куда он смотрит, стоит смерть»[88].

Похудел, лицо серое, осунувшееся. Спит на сильном снотворном, по нескольку раз за ночь приходится менять простыни — профузно потеет, уверяет, что из-за туберкулеза. Курит по-прежнему много, но с джином и даже с пивом «завязал». Пить регулярно бросил давно, еще в конце 1939-го, после очередного — и последнего — скандала с Шейлой.

Сердце, однако, отказывает. В черновиках «Последнего магната» находим запись: «В шесть вечера посмотрел на себя в зеркало. Похож на покойника». В конце ноября, когда он зашел за сигаретами в лавку Шваба, с ним случился первый сердечный приступ. Сказал потом Шейле: «Представляешь, чуть не упал в обморок, у меня перед глазами все поплыло». Испугался — кажется, впервые в жизни, лег в постель, 7 декабря написал Скотти: «Надо бы больше о себе заботиться». Врач прописал постельный режим на полтора месяца. Не послушался, постельный режим сам себе отменил, правда, переехал к Шейле: она жила на первом этаже, к себе же в квартиру он должен был подниматься по лестнице на третий этаж.

Спустя две недели, в ночь на 20 декабря, спал плохо, еще хуже, чем обыкновенно, — никак не писалась глава романа, где Стар встречается с коммунистом Бриммером. Днем, однако, повеселел и сообщил Шейле, когда та вернулась со студии: «Книжка получается отличная, детка! Может, удастся на ней как следует заработать, и тогда уедем с тобой из Голливуда». Вечером же, после премьеры фильма «Это называется любовью», с ним случился второй приступ, и намного сильнее первого. Боль за грудиной была такая, что он едва устоял на ногах и Шейле пришлось взять его под руку. Остановился, раздышался и с трудом проговорил: «Чувствую себя гнусно… точно так же, как в ноябре… в „Швабе“. Как бы не подумали, что я пьян…»

И все же конец наступает неожиданно. Ночь после второго приступа проходит спокойно, снотворное на этот раз подействовало быстро; когда Шейла, прежде чем лечь, зашла к нему в комнату его проведать, сквозь сон сказал ей: «Иди спать. Я в полном порядке». Наутро долго нежился в постели, дремал, встал только после полудня, выпил кофе, продиктовал Шейле письмо дочери: Шейла посылала Скотти очередную посылку с вещами — подарок на Рождество. Потом пересел в кресло и в ожидании врача раскрыл принстонский еженедельник «Принстон эламнай уикли» с результатами футбольного матча. Внезапно вскочил, судорожно ухватился рукой за каминную полку — и упал. Шейла в это время слушала у себя в комнате музыку; услышав шум, бросилась в соседнюю квартиру за владельцем дома, тот спустился к Шейле, пощупал Скотту пульс и изрек короткое: «Мертв».

На смерть отца Скотти отреагировала несколько неожиданно: потребовала подробностей, а потом заявила, что бросит «Вассар» и пойдет работать. Шейле стоило немалых трудов ее отговорить. «Не вздумай. Твой отец больше всего на свете хотел, чтобы ты окончила колледж». Этот аргумент подействовал.

Скотт ушел из жизни почти в полном соответствии с собственной формулой: «Пьяница в 20 лет, развалина в 30, труп в 40». «Голливудский репортер» отозвался на смерть штатного (в недалеком прошлом) сценариста «МГМ» всего несколькими дежурными фразами. В свое время Фицджеральд шутил, что среди критических отзывов на свои произведения не хватает, пожалуй, только некролога. Некролог, впрочем, имелся: заключительный абзац очерка Скотта, посвященного Рингу Ларднеру, вполне мог сойти за некролог самому Скотту. «Умер замечательный американец, прекрасный американец. Не надо погребальным пышнословием превращать его в того, кем он не был; лучше подойдем поближе и вглядимся в этот тонкий лик, изборожденный следами такой тоски, которую, быть может, мы еще не подготовлены понять».

Прежде чем перевезти тело в Балтимор, его продержали сутки в морге на Вашингтонском бульваре — и тоже в соответствии с черным юмором покойного писателя: «Трупу дали 24 часа на то, чтобы покинуть город». Поместили тело не в часовне, а в задней комнате с табличкой «Комната Уильяма Вордсворта»; сотрудник похоронного бюро был, как видно, человеком начитанным и счел, что умершему писателю в комнате Вордсворта — самое место. Пришедшие в морг проститься с Фицджеральдом обратили внимание на странный контраст: на голове у покойника не было ни одного седого волоса, зато руки — как у больного, дряхлого старика. «Нельзя было не заметить его рук, — вспоминал писатель Фрэнк Скалли, — худые, дряблые, покрыты пигментными пятнами — сразу видно, что он страдал и умер стариком». А старая боевая подруга Дороти Паркер повторила то же, что на похоронах Гэтсби сказал похожий на филина человек в очках: «Бедный сукин сын!»[89]

Шейла и ее покойный друг ехали из Лос-Анджелеса на восток в одном поезде; покойник — в Балтимор, Шейла — в Нью-Йорк. На похороны ее не пустила Скотти, да Шейла и сама бы не поехала: встречаться с Зельдой в ее планы не входило; откуда ей было знать, что жену на похороны мужа не отпустят врачи. Ехал в этом поезде и еще один покойник — и тоже писатель — автор «Дня саранчи»: в тот же день, когда от сердечного приступа умер Фицджеральд, под Лос-Анджелесом в автомобильной катастрофе погиб вместе с женой Натанаэл Уэст, автор «просивших динамита» голливудских пейзажей.

Похороны, в полном соответствии с завещанием покойного, были более чем скромными. Завещание, впрочем, — громко сказано. «Похоронить подешевле, — записал Фицджеральд карандашом на странице какой-то рукописи незадолго до смерти, — без показухи и излишних затрат». Состоялись похороны 27 декабря, опять же по желанию покойного — в Роквилле, под Балтимором, где похоронен отец, однако не на католической части кладбища, как хотел Фицджеральд, а на протестантской; в католических похоронах ему было отказано: как видно, не заслужил — а ведь как в свое время трудились родители над образом правоверного католика! Похороны были весьма немноголюдными, собралось самое большее человек тридцать: проститься с покойным приехали лишь самые близкие, да и то далеко не все. Были Скотти, Джералд и Сара Мэрфи, Перкинсы, Оберы. Не было не только Зельды, но и «литературных поводырей»: с Бишопом Скотт давно разошелся, Эдмунд Уилсон на похороны не выбрался.