Вообще то, как я получаюсь на фотографиях, отлично характеризует один случай из младенчества. Как-то, помнится, мы с моим бойфрендом, мужчиной добрым, но брутальным, разглядывали фото «за десятый класс». Такой стандартный, знаете ли, снимочек – хор голодных в три ряда, посередине жаба (привет, Наталья Николаевна, спасибо за тройбас по географии).

– Как тебе наш класс? – спрашиваю. – Как девочки?

– Хороший класс, – отвечает. – Достойный. А это чё у вас за патлатая кобыла? Ее давно пялить пора, а все туда же…

Думаю, пояснять, «чего и как», вам не надо – сами догадаетесь.

– А она, между прочим, очень талантливая. Очень, – сказала я, вздохнув.

И вот верите, двадцать шесть лет живу на свете, и за все это время не было у меня такого снимка, который бы не требовал речевого сопровождения. «А это я тут гриппом болею», «А вот здесь просто снизу снимали, и голова как блин получилась», «А тут, извините, высадка марсиан, и поэтому жопа толстая, сиськи отвисшие, левый глаз косит, а на лбу прышщ».

Причем совершеннейшая мистика – как бы я ни выглядела, каков бы ни был мой вес, наряд, макияж и прочее, полученные фото будут как близнецы-братья – журнал «Сельская новь», разворот «Домашние любимцы», кадр «Маруся-кормилица». Вдвойне забавно, что фотографы прут на меня как мухи и каждый последующий считает своим долгом обложить предыдущего. «Тебя просто снимал бездарь, это же очевидно», – верещат они, чтобы уже спустя пару часов робко пролепетать: «Сегодня просто плохой свет».

Сегодня просто все хреново, как, впрочем, и всегда.

Самый трепетный мой фотограф – муж. Муж фотографирует даже гаже, чем в паспорте. На большей части снимков я выгляжу как человек, которому выдрали печень, но он каким-то чудом не издох мгновенно, а все-таки успел улыбнуться «на прощай». Хотите знать, как супруг достигает таких эффектов? Все просто, как в морозилке.

– Катя, сделай нормальное лицо, я сейчас буду снимать.

– …

– Не такое, а нормальное, ты что, улыбаться не умеешь?

– …

– Так в зоопарке гориллы сношаются, прекрати!

– …

– Ну это вот получше, хотя какая-то скорбь у тебя, и волосы лицо закрывают. Нет-нет, не поправляй, а то опять гориллы получатся! Вот сейчас уже…

– …

– Подожди, тут со вспышкой чего-то… Я сказал, ничего не трогай.

– …

– Еще чуть-чуть, улыбайся-улыбайся. Ща, я тут размер выставлю… Во…

– ЗАДРА-А-А-ЛЛЛЛ!!!

(Вспышка, щелк.)

– Ну вот, говорил не шевелись, что за бестолочь!..

И так далее и тому подобное. Я называю это «подрочи у барсука» – от момента «высаживания модели» до момента нажатия на спуск проходит минуты три. Барсук кончает. Модель тоже.

С профессиональными фотографами, конечно, быстрее, но смысл тот же самый. Сталь в голосе появляется после двадцатого щелчка, когда вместо требуемой одухотворенности в кадрах сияет все тот же нелирический кирпич.

– Кать, ну мы вот с тобой час назад разговаривали. У тебя же мимика живейшая. Ну как же так можно? Вотчесслово, как?

– Да запросто, – начинаю объяснять я, немедленно оживляясь. – Ну не могу я лица по заказу делать. Чё хочешь могу, а лица не могу. То есть вот если…

Трепеща (стройматериал ожил), фотограф кидается к фотоаппарату, судорожно щелкает им, щелкает-щелкает-щелкает и… И оседает на стул. Нелирический кирпич превращается в нелирический кирпич говорящий.

Что уж говорить про бюрократические снимки. Давеча пошли мы всем семейством фотографироваться на загран. Мушш, я и Фасолий.

Первым сюпруг запечатлился. Нутам сразу ясность наступила – и насчет того, кто выпил воду, и насчет того, где же мальчик, и даже кого за «Клинским» посылать.

Второй я осчастливилась. Села на стульчик и твержу про себя как мантру: «Какая угодно, только не испуганная и не вытаращенная, какая угодно, только не испуганная и не вытаращенная». Сфотографировалась, стала Фасолия усаживать. «На снимок потом посмотрю, – думаю. – Чтобы не расстраиваться».

С дитем, естественно, закавыка вышла. Сел и сразу сжался: страшно ему, место незнакомое, мужик какой-то на горизонте маячит, сикалата не дают и все такое.

– Мальчик, держи голову, – просит фотограф. – А то ничего не получится.

Мальчик со слезой начинает обхватывать голову двумя руками.

– Мальчик, неправильно! Ты подбородок держи, – напрягается фотограф.

Мальчик, вздохнув, подпирает ручонкой подбородок.

Минут пять с ним мучились, в руках «подержали» все на свете, в итоге зафотографировали как-то. Расплатились. Получили два конвертика со снимками.

– Заходите к нам еще, – склабится фотограф. Открываю конвертик, заглядываю и улыбаюсь:

– В следующий раз только на мрамор.

Не, я, конечно, не сомневаюсь, что за границу нас пустят – пусть тока попробуют не пустить. И может быть, даже счастливого пути пожелают… Но если я увижу эти фото на каком-нибудь сайте с подписью «Разыскивается донор для пересадки головного мозга», я не удивлюсь.

Всю жизнь завидовала людям, которые умеют учиться на чужих ошибках. Бывают, знаете ли, такие экземпляры, которые семь раз отмерят, посмотрят в справочнике, сверятся со звездами и… передумают.

Лично мне для того, чтобы понять, что гвозди несъедобны, нужно сожрать пару ящиков, да и то останусь в сомнениях – а вдруг неправильно приготовила?

Наклонности естествоиспытателя появились у меня еще в пять лет. Именно тогда я придумала, что можно спрыгнуть с двухметрового сарая на сетку от детской кровати и «взлететь, как акробат». Конечно же, «этюд акробата» не удался. Зато получился прекрасный «полет куля» с последующим уходом в почву. Ненависть к цирку жива по сей день.

В семь я решила «подровнять» ресницы, «чтобы лучше росли». В результате несколько месяцев просидела за партой одна: никто не захотел соседствовать с ребенком-уродом.

В восемь догадалась развести сухой спирт и вылакать его, чтобы «быть веселой, как дядя Леша». Веселье закончилось через пару часов, когда был заблеван не только сортир, но и кухонная раковина.

В районе девяти мне показалось, что если хорошенько разжевать смазку для лыж, можно будет здорово сэкономить на «Орбитах». Мама почувствовала неладное лишь к концу третьей плитки – «до – 10 по Цельсию». Конечно же, выдрала. Как, впрочем, и во всех предыдущих случаях.

Но весь этот опыт – сущие пустяки по сравнению с экспериментами переходного возраста.

Насколько я помню, переходный возраст – это довольно противоречивое времечко. Ну скажите, когда еще можно печься о судьбах человечества, одновременно подсчитывая количество прыщей на жопе? Пожалуй, только с тринадцати до шестнадцати или после шестидесяти.

Про пенсионеров не будем, с ними и так все понятно.

А вот школьникам тяжело. С одной стороны, завуч и вступительные, с другой – все остальное, включая групповой секс после выпускного. Это вам не хухры-мухры.

Соблазны были в таком количестве, что поначалу я даже растерялась, не зная с чего начать. То ли попробовать курить, то ли вдариться в пьянство, то ли наконец-то позволить Сидорову расстегнуть второй крючок на лифчике… Никаких особенных напутствий от родственников у меня не было – все как у всех. Мама объясняла, что алкоголики заканчивают в тюрьме, папа рассказывал, что от табака бывает рак легких, а бабушка клялась, что никогда в жизни не будет нянчить моих детей, которые непременно приключатся от приходов позже 21.00. Пожалуй что бабушка была самой доходчивой: с идиомой «Б… не место в нашем доме» спорить было бесполезно, поэтому на детей я решилась ближе к двадцати годам. А вот все остальное было опробовано и кое-что даже прижилось. К пятнадцати годам я курила, «как девочка», употребляла, «как мальчик», и ругалась матом, как обходчик железнодорожных путей. Единственной неосвоенной высотой остались наркотики. Нет, конечно же, траву я пробовала. Все как полагается: в обстановке жуткой секретности мы пускали по кругу косяк с Matricaria recutita вперемешку с дедушкиными усами и делали вид, что всех дико прет.