Я осмотрел комнату. Слушателей было человека три вместе с хозяйкой. Левон скептически улыбался, что-то зарисовывая в альбом, который он пристроил себе на коленях.

Рассказчик продолжал:

— …И вскоре, действительно, появилась первая волна самолетов. Они рассыпали ядовитый порошок на заросли. От него и люди болели, если бы вы видели все эти язвы! Как бутоны, которые расцветают чудовищными цветами на теле человека. Американцы — тоже варвары, недаром их во Франции недолюбливают. Мы забились в щель, тем более, что на нас стали сыпаться кассетные бомбы второй волны. Но спрятаться было некуда. Вы не поверите, господа, рядом со мной на бровке сидел вот такой черный паук. (Он указал сигаретой на тарелку — на бутерброд с черной икрой). И я не смел пошевелиться. Бомбы так визжали и стонали, по-моему, пауку было тоже страшно. Сирены провыли отбой. Чувствую, мокро и по рукаву что-то течет, черное. Не люблю крови. В общем, задело меня осколком кассетной бомбы, господа. Мои друзья-журналисты взяли джип и повезли меня в незабвенный госпиталь, где я был счастлив в любви, как никогда в жизни. Но об этом в другой раз, если позволите. Таким образом, я оказался в числе раненых на полях сражения Вьетнамской войны, которую американцы не могли не проиграть, так я полагаю.

— Сколько ему лет? — тихо спросил я Левона.

— В том-то и дело. Война была лет 25 назад, а ему не больше тридцати семи-сорока, — с усмешкой ответил мой сосед-художник, продолжая рисовать. Это был карандашный портрет рассказчика, которого нарисовать похожим ничего не стоило: лоб, очки да бородка.

Володя как будто услышал нас, он был вообще чуток к настроению окружающих.

— Ничто не проходит бесследно, вот — шрам от ранения. Если кто-нибудь любопытствует, может взглянуть, — и он непринужденно стал снимать галстук и расстегивать рубашку.

Стриптиз лично меня не очень убедил. Шрам возле правой лопатки мог быть от чего угодно.

— Я, можно сказать, ветеран двух войн. Я воевал и на корейской войне, — продолжал рассказчик, шлепнув очередной стаканчик водки. Ну, это было чистое вранье. Мы с Леоном переглянулись.

— А там как вы оказались? — спросил Леон.

— Я был в Филадельфии и завербовался, такие обстоятельства.

— Какие обстоятельства? — полюбопытствовал я.

— Меня преследовал муж моей очередной пассии, кстати, русской. Мог и убить. Он был грузинский мафиози, — не смущаясь, продолжал Володя.

— И, простите меня, в каком вы были звании?

— Сержант, — скромно сказал врунишка, — Но сержант в американской армии — это довольно большой чин, прошу вас учесть.

— Тогда мы будем звать вас дядя Володя, если разрешите, конечно, — улыбнулся я.

— Господа, зовите меня как угодно, только в печь не ставьте, — блеснул своим знанием русской пословицы новый знакомый.

Вскоре он стал прощаться.

— Завтра с утра ему вещать на Францию, — сказала мне шепотом хозяйка.

— Так он работает на радио? — так же под сурдинку спросил я. Гость услышал меня, затворяя за собой дверь.

— С вашего позволения. В русской редакции в Париже, и наоборот — в Москве вещаю по-французски. Вот мои визитные карточки. Звоните, с удовольствием буду соответствовать. Если я не в командировке, всегда найдете меня на работе — и здесь и там. Оревуар.

Действительно, на одной визитке было написано по-русски, что предъявитель — корреспондент Радио России, московский адрес и телефоны. Другая карточка утверждала, что владелец ее — работник Радио Франции — и тоже телефоны и адрес в Париже.

Странно и не совсем понятно. Левон посмотрел на визитные карточки и фыркнул: авантюрист!

Женщины ему верили безусловно, это я заметил с первого раза. Они слушали вкрадчивый бархатистый голос, главное, тон действовал на них неотразимо. Женщины всегда слушают музыку и ловят в ней затаенный смысл. Дядя Володя разбудил во мне любопытство, которое, как я предчувствовал, в дальнейшем будет удовлетворено.

Вечером то и дело в темноте стукались яблоки. О землю — был глухой, твердый звук, о крышу звук был сложнее: сначала звонкий удар, будто теннисным мячом, потом мячик катится по скату — и шлеп в траву. Слышно было, иные яблоки разбивались о землю. Запрокинешь голову, в просветы между темными массами сосен посверкивают звезды — август. Домик, где помещались душевая и уборная, был на другом конце участка. Там стук был особенно сильным и неожиданным. Сидишь на стульчаке — эдакий медиум, освещенная кабинка будто парит во тьме, а к тебе со всех сторон духи стучатся.

Утром грядки в саду усеяны падалицей — все больше мелочь, на ветках оставалось не так много, и снизу они казались больше, чем на самом деле.

Дядя Володя просыпался поздно и сразу закуривал. Что-то снилось или на самом деле? Он сам называл это «следы другой жизни». Жизней было много, и они наплывали друг на друга, и в каждой жизни была своя женщина, поэтому он часто путал их, называл не тем именем. Здешнюю Марину, например, называл Майей. Впрочем, она не обижалась. Если прибавить к этому, что в каждой частной жизни обычно женщины сменяли друг друга, то можно сказать, что они стучались к нему, как падающие яблоки.

Он их любил — и даже на следующее утро жидкие плавающие груди, изуродованные косыми шрамами животы (будто их неумело вскрывал кто-то консервным ножом), бледные губы и стертые незнакомые черты лица — вся эта падалица не смущала его.

Теперь он жил у Марины на даче. Да вот она рядом — просыпается. Или все-таки Майя? Он не был в этом уверен. Надо было восстановить эту реальность. Он поднялся, влез большими ступнями в тесные домашние туфли (папины туфли), прошел на прохладную с ночи веранду и налил себе стаканчик. Выпил — даже не поморщился, так организм жаждал спиртного.

После третьего стаканчика он принял несколько таблеток норсульфазола. Оса, присевшая на край чашки с чаем, которым он запил пилюли, укрупнилась как-то сразу. Теперь была величиной с голубя, но не так безопасна. Сама чашка и стаканчик, и бутылка водки, и цветочки на клеенке стали крупными и кубически тяжелыми на взгляд. Солнце квадратами лежало на столе и на полу веранды. Он хотел позвать Марину, губы стали грубыми деревянными плашками, а слова неохотно выходили и стояли кубиками в воздухе.

— Маг бри на.

— Маг бри на мы с то бой ко бис ты.

С третьей попытки он бросил это трудное занятие — двигать непослушными губами. Само время стало золотистым кубом, который поглотил меньший куб — бревенчатую дачу, и его невозможно было поднять и отодвинуть.

После восьмого стаканчика и еще двух заветных таблеток все стало растягиваться: и время (в каждой минуте можно было насчитать не меньше тридцати минут), и все окружающее. Никак не мог дотянуться до бутылки: рука растягивалась, удлинялась, а бутылка уходила, уходила вдаль — вот уже такая маленькая, как звездочка на горизонте. Все-таки дотянулся. Налил, стаканчик тоже далеко, через край — и выпил.

От всего существующего вокруг остались одни души. За террасой синевато восходили в белое небо души сосен. И просвечивали. Сиреневым кубом с проемами в неизвестное колыхалась веранда. Прозрачная душа литровой бутылки была уже наполовину пуста. У ос души не было, они иногда жалили, но почти не чувствовалось. Потому что у дяди Володи осталось только два тела; астральное и ментальное. Они спорили между собой, горячились и даже подрались. Как известно, живую душу не разделишь, не разорвешь, но ей можно дать еще выпить. И два тела дяди Володи: астральное и ментальное поднесли даме еще по стаканчику. Душа водки взвеселила душу души, и все стало непохоже само на себя, неузнаваемо.

Кусты сирени завтракали кошкой. Она орала. Марина из двери выходила по частям: сначала вышел нос, затем — глаз, косынка в горошек, потом кисть руки, потом — запястье, локоть, подол платья, округлое колено и так далее. Как будто выходила целая рота, а не одна Марина.

— Опять с утра пьешь водку! — запел солдатский хор.