Ну да полно. Работы еще на целую жизнь. К черту эту мою печень печеную!

Приезжайте, если сможете, Сережа. Что-то я соскучился по вас.

25 октября 198… года

Ваш О. Е. Песков

3 ноября 198… года

Дорогой Сережа!

Вы так и не приехали. Написали, я весь день прождал. Не хорошо обманывать смолоду, Сережа. На улице черная осень, на душе еще черней. Боли в печени, камешки замучили. Говорят, после операции можно получить на память. Показывали мне один такой: обыкновенный булыжник, а какой садист.

Вы пишете, что у вас на Мосфильме вас куда-то зачислили и билетик выдали от спортивного общества «Динамо», что вы — воин любви и милосердия. Что же вам не нравится? Когда же у нас про любовь и милосердие говорить разрешали! Мелкобуржуазная мораль, вот как это называлось. Поповщина! А классовый подход? Господи, слава Богу, не жили вы, Сергей, в прежние времена, не доносили на вас все соседи — и сверху и сбоку, чуть ли не каждая собака на дворе доносы строчила. Эх!

Чудом, чудом, Сережа, мог приличный человек выжить. Такие бесы, да ведь они повсюду были — половина нашего народа, Господи прости. Как я свои черновики от них прятал! В церковь теперь потянулись. Но ведь и бесы в церковь ходят, крестится, а у самого хвост выглядывает.

Так что Сережа, милый мой воин, боритесь за любовь и милосердие каждым своим поступком. А в организацию вступать не обязательно. Не в билетике дело. Хотя сам я, признаюсь, любопытствую, если хотят добра, то ведь само оно не придет, надо к нему стремиться. Всем надо идти к добру и покаянию. Вот и решил я в клуб, вам известный, наведаться, тем более, что приглашение прислали на послезавтра. Поэмой моей интересуются.

Обнимаю — ваш Олег Песков.

4 ноября 198… (открытка с видом огней Москвы)

Милый Сергей!

Опускаю открытку в почтовый ящик на вокзале. Только что с медосмотра. Мой профессор, ваш тезка Сергей Сергеевич, очень сердится, ругательски ругает меня, что запустил, что — неандерталец. Пишу, как неандерталец, потяну еще, не хочу ложиться на операцию, и другим не советую.

Кстати, если не хочется ходить в группу, не ходи, какие билетики бы не выдавали. Душа сама знает, что ей надо. Только слушать душу не ленись. А у меня — одна моя поэма на уме.

О. Е. Песков.

На следующей неделе, как уговорились, мы встретитились с Беллочкой в метро и поехали в Клуб имени Зуева, что на Лесной. Это было особенное футуристическое здание: над входом выпирали два глухих куба — там помещались задние ряды зрительного зала (я был там в кино). Странное здание. В Моссовете, слышал, точили зубы на него: снести. Но архитекторы, в том числе отсидевшие свое конструктивисты, их ученики, не позволяли это сделать. Внутри, правда, было привычно: неопределенно-зеленая краска, которой было выкрашено все, от сцены до женской уборной (мужская была на ремонте), и массивные двери, и лепнина — все возвращало нас в наше время.

Высокая студия почти на чердаке. Косая наклонная стена, в которой высоко проделано длинное мансардное окно. На потолке сверкают две белые трубки — лампы дневного света. Слева от окна — кафедра с советским колосящимся гербом, унесенная, видимо, снизу из зала. Перед трибуной в беспорядке расставлены студийные складные доски и стулья. Для полного сходства с художественной студией не хватало только античных гипсов. Да вот и они — на полу в углу: ступня и бородатая голова.

Когда мы вошли, здесь уже сидели двое и рисовали на листах ватмана, увлеченно и размашисто, причем, странное дело, на белом поле не оставалось и следа рисунка. Я обратил внимание, что водили они карандашами, в воздухе, не касаясь бумаги.

— Упражнение, — объяснил ВэВэ, подойдя сбоку. — Таким рисовальщиком, как Врубель, сразу все равно стать невозможно, но упражнения перед гипнозом очень актуальны.

— А почему не углем по бумаге?

— Чтобы не разочаровываться. Увидит, что набросок плохо вышел, не поверит, что хорошо нарисует. Не поверит — внушение не подействует. Вера движет горами, — с улыбкой пояснил он.

— Ну, для меня вы не Бог, — усмехнулся я.

— В себя надо верить, Ефим…

— Можно без отчества.

— Прежде всего в себя.

— Ефим у нас неверующий, но добрый. Потому что пьющий, — сказала Белла, снимая пальто.

Тот покосился.

— Сюда на стул положите. И вы можете сюда же.

Я посмотрел на профессора сбоку (такой современный, темноволосый, плотный, в синей водолазке) и решил его не разочаровывать во мне.

— Не один вы на свете. Встретил я недавно молодого человека из похожей группы.

— Да? — посмотрел внимательной птицей.

— Рассказал про свое ментальное путешествие, если не соврал. Похоже девушка их в транс вводит. Или что-то выпить дает в кофе. Я не понял.

— Интересно, интересно, — птица наклонила головку и собиралась клюнуть червя.

— Обещал познакомить с ней.

— Не звонит.

— А вы сами позвоните. Или мне телефончик дайте, — Раз! — склюнула червяка.

Решил поиграть, почему, не знаю, и сказал: — С собой нет, да я завтра же позвоню, если вы…

Незаинтересованный вид: — Просто любопытно.

«Ах, думаю, ты тоже играть любишь. Учтем, учтем».

Мы сели несколько позади, на стулья, рядом. Разложили приготовленные альбомы: все-таки интересно, получится ли из кого-нибудь хотя бы Соколов-Скаля (был такой)? Впереди меня сидел стриженый, с оттопыренными красными ушами. Он водил карандашом в воздухе нервно и быстро, будто рисуя какой-то капризный облик. И не оборачивался, хотя мы говорили довольно громко. Неужели нам придется совершать наше ментальное путешествие вместе с этими красными ушами?

— Сначала я вас всех заряжу творческой энергией.

— Как это будет?

— Вы почувствуете.

— А дальше?

— Дальше вы станете великими, не усмехайтесь, кем захотите, тем и будете.

— Рембрандтом, — почти утвердительно произнесла Беллочка.

— Не имеет значения. Боевая пятерка.

Подняла брови.

— Имя, говорю, не имеет значения.

— Может быть, будет возможность познакомиться с другими великими.

— Такими же, как мы, — догадался я. — А план-максимум?

— Есть и план-максимум. Когда нас будет много, достаточно много, ведь группы действия возникают повсюду, мы вот что сделаем. Тайны здесь нет.

— А все-таки? — сказала Беллочка.

— Добро не прячется по темным углам. Мы встретимся с нашими исконными противниками. Мы сразимся в Армагеддоне.

— Вы это серьезно говорите? — спросила Беллочка.

— Вполне.

— Армагеддон — это в Библии, место за Иерусалимом, на котором происходят сражения духов. Говорят, до сих пор ночами там слышен лязг мечей и звон доспехов, крики ярости и стоны умирающих, — тревожно блестя глазами, сказала она.

— Нас же всех раскромсают на кусочки, — заметил я полусерьезно.

— Это духовные битвы. Самое большое, что нам грозит, потерять свое «Я», — вполне серьезно ответил ВэВэ. — Но и это нам не грозит, мы явимся, как духи умиротворения.

— Покончить с общим раздором? Глобально, — сказал Ефим.

— Ну, сначала надо научиться выходить в астрал и там лиловеть.

— Что делать? — Белла смотрела большими глазами.

— Делаться лиловыми.

— Как моя кофта?

— Как ваша кофта.

— Вместе с ними, как бы это выразиться, несколько отсталыми? — улыбаясь, она кивнула туда — на рисующих в воздухе.

— Они будут там впереди. И дай Бог, если вам удастся хотя бы посинеть, порозоветь.

— Достижение? — осведомился я.

— Достижение. Видели, как у Врубеля, падший демон — синерозовый, лиловый? Давайте, я вас познакомлю с остальными членами команды.