— Айвазовский? — благожелательно произнес Сталин, — Айвазовский, это хорошо. Хорошо — это не только Маяковский. Напишите мой портрет, товарищ Айвазовский, на фоне моря и гор.

— Такой же бескрайний! — восхитился Берия, утрируя грузинский акцент. Но вождь зыркнул на него своими желтыми глазами, и тот сразу осекся.

Сразу отсеченная от нас военными, группа двинулась к выходу. И тут я подумала, как все же это похоже на спектакль. Разглядела я их, успела. Сталин был все-таки смуглокожий армянин, толстогубый носатый Ворошилов смахивает на еврея, Молотов загримирован, а Маленков — вообще пожилая женщина, у него даже груди на месте. Что я, женщину узнать не могу! По-моему, там и этот человек с характерными усиками. Неужели Гитлер? В тени победителя держится.

Но зачем этот спектакль и почему мы в нем участвуем? Сейчас бы кинуться на сцену и закричать: «Бросьте всю эту комедию! Покойнички!» Не очень-то — по углам зала, у дверей молчаливые автоматчики парами стоят. А они сейчас в машины и — на Красную площадь, на кладбище, в мавзолей с главным покойником советским шампанским чокаться.

Посмотрела я на Ефима, вижу, в толк не возьмет.

Посмотрел я на Беллочку, тоже, вижу, засомневалась. Шепчет:

— Артисты, наверно.

— Автоматчики тоже артисты?

— Автоматчики, похоже, настоящие.

Один ВэВэ спокоен. Видно, что волнуется, но в меру. Все у него идет по плану. Все у кого идет по плану? А тут еще эти автоматчики. Подозрение во мне окрепло.

Смотрю, глазам не верю. По проходу к нашему ряду приближается давешняя стройная девушка — плавная лицом и медленная глазами, и высокий, в коже, парень с белой крысой на плече. Не придумал, значит, их Сергей.

— Здравствуйте, Наташа, — говорю.

— Здравствуйте, Ефим, — улыбнулась (улыбнулась!), — Я вас знаю, мы соседи, и Сергей много мне о вас рассказывал. Даже надоел.

— А вы здесь как?

— Из любопытства.

— Угу, разведка, — сказала Беллочка.

— Мы из другого спортивного общества.

— Из какого? — быстро спросил ВэВэ. И, мне показалось, хотел остановить выходящих военных, кто-то там обернулся.

— Из «Динамо», — быстро ответила Наташа. Достала синее удостверение, показывает.

— Зачем? Это же Наташа! Мне и Сергей… — недоумевал я.

— Нет, нет, — ВэВэ внимательно читал синюю книжечку. Вернул неохотно:

— Все в порядке. А мы из ЦДСА, — и красную показывает.

— Родственники, — вежливо улыбнулась. Ко мне: — С вами очень хотела познакомиться, Ефим, очень… Ваши статьи… Вы ведь боец за Справедливость…

— Сергей ошибся…

— Извините, Наташа, — из-за спины ВэВэ. — Он воин всеобщего Добра.

— Нет, за Справедливость, я знаю…

И не столько губами говорит, сколько — глазами, и не столько — глазами, сколько — темными губами…

Для меня как-то сразу все перестало существовать, признаюсь. За справедливость, так за справедливость. ВэВэ мне что-то лепечет о следующем сеансе, я соглашаюсь, Беллочка понимающе усмехается, крыса поводит носиком, Вольфганг тает в неизвестности, мы уже на улице, глаза ее блестят, я влюблен до безумия, ничего не понимаю.

— А вы почему здесь оказались, Наташа?

— Сергей вам рассказывал…

— По-моему, это ряженые.

— Но вы же умный человек, настоящие откуда возьмутся! Смута, не все ли равно.

— Разница принципиальная. Те бесы изображали из себя людей, а эти только притворяются бесами. Зачем все это?

— Сразу все не объяснишь. Давайте условимся, Ефим, 80 % вы понимаете, а уж 20 % я вам как-нибудь на пальцах изображу. Страна зашла в тупик, всем ясно. Там наверху думают, о провинциальных лидерах, о том, чтобы объявить перестройку и еще лет десять на этом продержаться, к тому же — газ, нефть.

— Это понятно.

— А мы внизу другое знаем: надо их всех изнутри взорвать. Сначала диктатура, они ее поддержат, по обыкновению, потом возмущенные массы свергают диктатора и всех, всех! Запрет на компартию, землю — крестьянам, заводы — рабочим, искусство — талантам. Как вам это нравится? Конечно, силовики и цеховики на нашей стороне. И это вполне серьезно.

— Неплохо… но кроваво может получится.

— Вы здесь организовали боевые пятерки Добра. И в Москве и в Ленинграде, и в Самаре, кажется, уже есть, — сказала она в раздумье.

— Верно, и у нас пятерка, в студии.

— Добро должно быть с кулаками. Это ваш лозунг.

— А ваш какой же? — улыбнулся я.

— Бей во имя милосердия.

— Давайте лучше эмигрируем. Я вас возьму с собой.

Она засмеялась.

— Нет уж, я здесь пока останусь..

— Что это у вас за милосердие такое?

— Да вроде вашего добра. Только наши и ваши еще не договорились. Принюхиваются… А! — она потянула холодный воздух носом, и он сразу озяб. — Чудо, пахнет снегом.

Тротуары и крыши смутно белели.

— Первый снег! А мы и не заметили.

Мы вышли на площадь Пушкина, здесь снег сверкал в свете фонарей — и на позеленелых плечах вечно задумчивого памятника. Как-то само собой прошли к Елисееву, там на полках красуется коньяк — и очереди побыстрей движутся…

Странная особенность сегодняшнего счастливого вечера. Многие прохожие казались мне похожи на недавних персонажей в кинозале. Вот прошел бровастый Леонид Ильич. Вот криворотый — в воротник, Громыко. Этот подвижной круглый, как бильярдный шар, конечно, Никита Сергеевич, даже глазом нас зацепил, остановился и чуть не сказал: «Ваше поколение будет жить при коммунизме». Виновата, верно, моя впечатлительность и то, что я Наташу внезапно встретил, но настроен ко всем этим прохожим был вполне благодушно и желал им всем самого лучшего. Пусть они и в ГУЛАГе, как пельмени, нас вымораживали, и в Черкасске свинцом угощали, и в Афганистане кашу заварили, такие уж повара. Но, в общем, обыкновенные мимо идущие. Сколько угодно таких пожилых мужчин в любом городе.

В ярком, свисающем с потолка медными и хрустальными гроздьями гастрономе, счастливо избежав длинных очередей — было уже поздно — мы купили две бутылки вина, кое-какой закуски, влезли в темное нутро такси и припали друг к другу ищущими губами, языками, пить хотелось ужасно. «Небо скорей увлажнить» — сказали бы древние греки.

Большие толстые куклы ушли. Военные ушли. Жалко. Красивые брови качались рядом на лестнице и говорили, не понял Аркаша. В гардеробе одной грудью влезла под мышку. Мягко и тепло. Потом — рукой. Стыдно. И сказала: «Ого!»

— Куда теперь идешь, Аркаша?

— К маме, — говорю.

— А хочешь меня нарисовать?

Подумал немного,

— Аркаша хочет, — говорю.

— Пойдем ко мне домой, Аркаша.

— Аркаша идет к себе домой.

— Маме позвонишь, мол, у меня урок рисования.

— Ага, у Аркаши урок рисования.

Стало темно. В темноте огни, огни, если глаза прищурить, тонкими лучиками расходятся. Троллейбус большой, как дом. Аркаша любит ехать в троллейбусе. Зачем билет? Мама Аркаше никогда билет не берет. Говорит, инвалидам — бесплатно. У тебя рука нежная. Когда мама погладит Аркаше рубашку из лавсана, так же приятно. А шерстяной свитер не любит Аркаша. Он кусает Аркашу. Нехороший свитер.

Квартира. Вся как коридор. Большой театр такой большой? Неужели больше? Красивые брови, пиво принесла, целая бутилка. Аркаша пиво хочет? Аркаша пиво хочет. Когда Аркаша был в театре, на утреннике, там пиво детям давали. Всем детям — большие кружки. Даже в руках не удержать, нальют — сразу упадешь. Там паркет скользкий.

Где у тебя бумага? Много бумаги надо — целый лист. Уголь дай Аркаше — много, ломается. Пароход дымит черным — много угля надо. Аркаша как пароход.

Черная пауза. (Аркаша рисует).

Белая пауза. (Аркаша рисует).

Далеко на диване сидят красивые брови. Не на лице, а на обоях и в зеркале. Так и рисую. И в окне, в стекле качаются красивые брови, глаза, кудряшки за троллейбусные провода зацепились. Чиркнуло — синяя искра!

Почему близко-близко нарисованные брови стали? Кудряшки задевают, щекочут. Отстаньте, противные кудри! Аркаша смеется тоненько-тоненько. Рот прижался. Какой губастый! Белые зубищи, прямо как у волка. Он меня не укусит? Твой рот — добрый рот? Он раздевает Аркашу — твой добрый рот. Такой мокрый и добрый. Твой рот наделся на Аркашу. Теперь как чулок снимается. Снова наделся. Аркаша любит, когда добрый рот снимается и надевается, и опять, и опять…