– Мама! – он меня обнял с разворота. – Что я делаю!

Ну… я тоже его немножко потискала, прихватила где-то там, за поясницу… Было жарко, хотелось убежать на пляж и снять там босоножки.

А потом я увидела, как целуются Испанец с Тигрицей. Они хорошо целовались, серьезно, укрылись синим шелком и плевать на всех хотели. Я взглянула на этот поцелуй, и мне стало плохо. Вот сколько раз уже говорила – я не люблю стриптиз, не люблю порно, ненавижу любовные романы, терпеть не могу мелодрамы, ненавижу, когда целуются на улицах … Ненавижу, когда другие целуются, а смотрю. Неприятно, прямо сразу под сердцем колет, дышать тяжело, и сразу так грустно становится, как будто я пленку от фотоаппарата засветила.

Где-то рядом, за правым плечом, кричала Алена:

– Еще текилу!

После этого ей хватило сил на многое. Она проследила, чтобы голую Тигрицу не похитила пьяная молодая немчура. Просто кулак показала, и тинейджеры разошлись.

Алена отбила Макса с Сашулей от компании немецких геев. Парни хотели выпить за дружбу, возражений принимать не хотели. Но подошла Алена и гаркнула на них:

– Крым наш!

Ее мгновенно поняли. Улыбнулись и пожелали всем «гуд найт».

На выходе она пересчитала всех по головам и даже заметила, что одной не хватает.

– Где Синди? – спросила Алена.

– В туалете, – ответили ей. – Где же еще.

– Двое за ней в туалет, – командовала Алена, – остальные в такси!

Она погрузила в машины наши пьяные тушки, довезла в гостиницу, и только тогда силы ее покинули.

Алена не вышла к завтраку и весь день не вставала. Девочки заходили справиться о здоровье мамочки. Каждая приносила конфетку, апельсинчик, стаканчик черешни… Предлагали вино и пиво, но Алена отказывалась.

– А что ты ела? В этом баре, – все почему-то первым делом спрашивали про еду.

– Один гамбургер, – шептала она.

И все единодушно соглашались:

– Точно, гамбургер! Это все из-за него.

А я завязала с ночной жизнью. Подъем в шесть утра – и на море. В такую рань на пляже никого не было, даже бегуны спали. Только в магазинчиках начинали греметь ставнями и уборщики заканчивали свою работу.

Кстати, я выяснила, кто на импортных пляжах выковыривает из песка окурки. Это делает большой зеленый комбайн. Он проезжает все площадки вокруг зонтиков, выравнивает песок и оставляет за собой такие же следы елочкой, как трактор. Управляют этими машинами всегда мужчины, только испанцы, только красивые. Дворник на пляже – блатная должность, утром с мешочком прошелся, и весь день свободен. Мне такую работенку ни за что не получить.

Обратный рейс задержали, так что весь стриптиз и я шатались по зданию аэропорта. По всем магазинам дьюти-фри, то в алкогольной секции, то в парфюмерной было слышно, как орет Джессика: «Шамиль! Шамиль». Ей до сих пор не надоело ругаться со своим бойфрендом:

– Шамиль! Я поняла, нам нужно пересмотреть наши отношения! Это не любовь, нет… Шамиль, ты думаешь, что это любовь, а я думаю, что это не любовь.

Алена вытаскивала свой курятник из дьютиков и каждой красотке читала нотацию.

– Вы понимаете, что нас объявят в любую минуту? Самолет не будет ждать, пока вы купите себе бухло! Где все? Где Милана?

– Миланы нет! И Синди нет!

– Все ищем Милану! – кричала Алена громко и хрипло, как в мегафон. – Встречаемся у туалета! Синди сто пудов застряла в тубзике!

Маленькая спортсменка Милана прошла таможню самой последней. Она долго стояла у красной линии и прощалась с толстым коротышкой из арабской пиццерии. Все девочки прошли, а Милана все никак не могла оторваться от своего кабанчика. Парень держал ее крепко смуглыми короткими лапками, что-то говорил, то ли на испанском, то ли на английском, про самолет и мысли не было у обоих. Когда он ушел, Милана долго оглядывалась, но за серыми спинами высоких испанских полисменов толстого не было видно. Рядом с ними он казался уродцем.

– Как это называется? – Алена на нее зарычала.

– Любовь, – ответила ей Милана.

И хоть бы секунду засомневалась! Нет, она сразу четко отчиталась:

– Любовь, – и вздохнула: – Ох, Господи, что ж теперь делать-то…

Вот какая система у них, оказывается. Сначала все говорят: «И ничего не поделаешь – любовь». Потом вздыхают: «Любовь… Что ж теперь делать-то».

Мне стало дурно, я ушла в зал вылета. В этой компании я оказалась самой страшной извращенкой. У меня обнаружилась устойчивая реакция отторжения всего этого мусора, который в народе называют «любовь». От одного только слова мне становилось противно. «Любовь, любовь, любовь…» Если повторить раз десять, меня точно вырвет.

В зале у выходов к самолетам на мягких черных диванах дремали туристы. Все были немного помяты, и у каждого на опухшем загоревшем лице было одно и то же удивленное выражение: «неужели это я». Все сонно жевали, кто чипсы, кто шоколадку. Только один мужик в огромном сомбреро бегал по рядам от своей растрепанной тетки.

– Отстань от меня! – голос у него был хриплый, бармалейский. – Я тебе сказал, отстань!

Женщина пыталась отобрать у этого мексиканца бутылку виски и лупила его сумочкой.

– Сволочь, скотина, пьяница, кабан! Ненавижу тебя! Ненавижу!

Она визжала противно, по-бабски, но когда у нее зазвонил телефон, дама ответила официальным тоном, приблизительно на уровне главного бухгалтера:

– Слушаю вас, Александр… Понимаю вас, Александр. Извините, Александр, но я сейчас не в Москве. – И небрежно добавила: – Я на Майорке.

За стеклом разворачивался «Боинг», поле рядом с полосой было все в красных маках, и синие горы, и пальмы из зала еще было видно, но никто на них уже не смотрел. Я искала свободное местечко. Увидела Синди и остановилась с легким удивлением. В руках у нее была книжка, и держала она ее не кверху ногами.

– Интересно? – я присела рядом.

– Ага! – Она азартно сплюнула в кулак скорлупки от фисташек.

Синди читает книжку – это меня удивило, я сразу заподозрила, что-то тут не так.

– Это твоя книжка? – спросила я у нее.

Она поняла мой подтекст и улыбнулась:

– Нет. В туалете кто-то забыл.

Это была моя книжка, мой первый роман с ужасным названием «Любовь, любовь, любовь». Я вдохнула поглубже, чтобы меня не вырвало, и пересела подальше, мне было неприятно смотреть на обложку, там, в уголочке, была моя фотография. Синди меня не узнала, и я сама себя тоже не узнаю.

Я разлеглась на три кресла, положила сумку под голову и закрыла глаза. До рейса оставалось больше часа, можно было вполне и поспать. «Покой и воля, покой и воля», – я себя убаюкивала, но поспать мне не дали. За спиной, с обратной стороны дивана, сидела Тигрица и рассказывала своим плачущим голосом интересные вещи.

– Я жила в нирване два года. Все было в кайф, ничего не надо…

Я сначала подумала, что Тигрица тоже завела про любовь, полезла в сумку за наушниками, но нет, Тигрица говорила про кокаин.

– Утром дорожка – и я поперла по городу. Иду, улыбаюсь, как идиотка. А потом началась такая измена. Как-то закрылись с подружкой в клубе в туалетной кабинке, только насыпали и тут слышим: «Все на пол! Полиция!» Я все выбрасываю! Руки дрожат! Кто сдал меня, думаю, кто сдал. Дверь трясется. Я говорю: «К нам ломятся!» – а подружка мне: «Ты что, тут никого нет…»

Сашуля и мама играли в нарды. Макс скидывал в Сеть последние испанские фотографии. Я пересела к ним, все-таки с ними было спокойнее.

Мы с Максом обменялись телефонами. Назначили прием. Я согласилась и на брови, и на губы, и на уколы витаминчиком. Я даже смогла повторить за Максом по слогам – биоревитализация. Алена сразу превратила это все в мероприятие.

– Сначала ты к Максу в клинику, потом мы все вместе к Сашуле в ресторан, а оттуда все ко мне, в клуб.