Сергей Чесноков

С придуманными персонажами легко — они эфемерны.

Что хочешь с ними, то и делай.

Сам придумал, значит твои. С живыми сложнее — они независимы и свободных трудно даже двух объединить.

Поэтому живые, кого видишь непосредственно, никогда не бывают народом. А персонажей, хоть сто пятьдесят миллионов, помыслить как народ — раз плюнуть.

Без этого так жили бы все, кто любит «8 черепе сотней губерний ворочать», оперировать эпохами, странами, народами, страдать от упадка окружающей духовности? Трудно было бы.

Живые мешают крупно мыслить и красиво страдать.

Сергей Чесноков. Концерт в ДК Курчатовского института, 1986. Фото Василия Кравчука

Если считать социально заданную реальность соглашением многих (а другой реальности этого рода нет), то мы оказываемся в мире концепций, находящихся в конкретных живых головах. Россия, Америка, коммунизм, рынок, демократия, интеллигенция — концепции. Как и Пушкин, Ленин, Мандельштам, Сталин, Данте, Рейган, Эйнштейн. В переходе от личностных представлений к состоянию как бы автономной от сознания реальности (не в отдельном персонаже, а в социальной среде) их всегда сопровождает власть: власть харизмы, духа, истины, СМИ, личности, государственная власть, власть культуры, науки. Колоссальное поле действия драмы, комедии, трагедии. В 70-е годы в Москве группа художников объявила концепции материалом артистического действия. Таким же, как холст, краска, металл, глина, алебастр, дерево, ткань, слово, графический знак. Появился московский концептуализм. Пригов и Рубинштейн среди его отцов-основателей.

Концепциями оперируют все: философы, гардеробщики, академики, сторожа, президенты, фермеры, писатели, инженеры, журналисты. Так живет язык. Один сказал «А», другой тут же скажет «Б». Третий, четвертый присоединятся — вот и телевизионное шоу. С другой стороны, о чем разговор? Что, собственно, происходит?

Пастернак прав, «жизнь, как тишина осенняя, подробна». Реальные люди равноположены в краткости бытия, частичности обживаемого мира. Но каждый обладает свободной волей. Каждый видит мир, как может и как хочет. Подчиняется своей, а не чужой совести. И каждый живой. А тут «два примера, три прихлопа» — и, словно чертики из бутылки, выскакивают всеобщие «культура», «красота», «поэзия», «духовность», «искусство», «вера». И непременно настоящие, высокие, истинные, подлинные. И начинается дискуссия. Есть в том нечто фантасмагорическое. Драма имен, идей, людей. Герои — концепции. Художник тут явно не лишний.

Дмитрий Пригов 

Москва семидесятых-восьмидесятых напоминала кратер полупогухшего вулкана, которому когда-то снесло голову. Всюду пробивалась подземная активность. Крошечные свистящие жерла на фоне инфернального пейзажа. Миниатюрные оазисы, укрытые от глаз атмосферой гари и тления.

Сейчас все скрыто. Мгновенно постаревшие тексты, словно моллюски в ракушечнике, обратились в архивы, макулатурные залежи библиотечных хранилищ.

А тогда грандиозные текстовые ландшафты, пейзажи знаков, лишенных номинального содержания, были общедоступной реальностью. Взмывали фантастические всполохи: «Брежнев», «Рейган», «Картер», «Пятилетка, год завершающий», «Гласность», «Перестройка». Разбухали до невероятных размеров. Рассыпались, как фейерверк, мириадами осколков. Родина Дмитрия Пригова и Левы Рубинштейна. Моя тоже.

Дмитрий Александрович Пригов поселился на остове языка, когда тот был оголен. Ни у кого не спрашивал разрешения.

Поэты, артисты, храня здоровье, ходили в скафандрах с аквалангами, снабжавшими безопасным для дыхания воздухом. Просто так на улицу было опасно выходить. А Пригов из квартиры в Беляеве вылетал наружу налегке, как индеец в прерии. Дышал незащищенными легкими, не боясь отравления. Саламандрой прыгал в дымную, пропитанную гарью атмосферу языкового тления. Он полюбил язык таким, какой есть. Тот отплатил благодарностью. Пригов не только выжил, видя, что творилось, не только осознал (в отличие от многих) все в предельно широком социокультурном контексте, но и довел это осознание до артистического действия, где воедино сошлись жизнь, лира и судьба.

Ночью, когда никого нет, пожарник — безраздельный хозяин театра. Пользуясь этим, я, будучи пожарником Театра на Таганке, устроил там встречу Нового 1985 года с друзьями- художниками. Театр не знал. Он переживал свою драму днем. Стол накрыли в артистической нового здания. Были Илья Кабаков, Светлана Богатырь, Вася Кравчук, другие артисты. Были и Дима Пригов с Надей Буровой. Под музыку на огромной пустой ночной сцене, в полумраке, среди заснеженной Москвы Пригов выделывал немыслимые па. Он замечательно танцует. Сохранились снимки. Фотографировал Вася Кравчук, его уже нет...

Работая в театре, я нашел обобщение силлогистики Аристотеля. Впервые за две с лишним тысячи лет. Написал несколько научных статей. Две по предложению профессора Дмитрия Александровича Поспелова, главы «Ассоциации искусственного интеллекта». Одна из них «The effect of semantic freedom in the logic of natural language». Спустя три года она вышла в американском журнале «Fuzzy Sets and Systems» (Vol. 22, 1987). На английский ее переводили Дмитрий Пригов и Надя Бурова. Надя отдала текст перепечатывать по-английски Наталье Аристарховне, дочери колчаковского генерала Аристарха Васильевича Зуева. Жена генерала, Вера Григорьевна, поила меня чаем. Случайная гитара, вместе пели «Белой акации гроздья душистые». Семья репатриантов из Китая, русской колонии Харбина.

Однажды был мой доклад в Институте социологии, Пригов пришел послушать. Я говорил про силлогистику в социологических исследованиях. Участники привычно фасовали сказанное по полочкам эффективного поведения. А Дмитрию Александровичу было по сути любопытно. Тоже ведь сочетание: социология, идеология советская свирепствует, Аристотель...

Пригов сказал как-то, когда шли вместе на домашнее литературное действие: «Вы, Сергей Валерьяныч, в моих стихах содержание воспринимаете. Это редкость. В литературной среде по-другому». Конечно, содержание. Иначе форма не видна. Без чернильного пятнышка точку, чистую платоновскую форму, не увидишь. Кроме того, мне легче, чем литературной братии. У меня всегда при себе дополнительный план отношений с бесплотной реальностью.

На огромной ночной сцене Театра на Таганке в полумраке, среди заснеженной Москвы Дмитрий Пригов с Надей Буровой (вверху) и один (внизу) в новогоднюю ночь 1985 года выделывал немыслимые па.

Стол был накрыт в артистической. Фото Василия Кравчука

Привычный язык, где все мы обитаем, служит общению между людьми. Язык науки радикально иной. Служит общению с миром безлюдным, где свободная воля людей ничто. Собеседник жесткий. Жестоко отстаивает право быть понятым. Реальность форм объединяет оба языка.

Пригов в одном языке, я в другом. Но порождающая реальность одна. И строй жизнеполагания общий. Он сказал, что мы напоминаем братьев, которых в младенчестве разлучили и воспитали по-разному. Согласен.