Концепции суть эйдосы по Платону. Взаимосвязанные эйдосы. Для тех, кто ценит ясность, нынче сказать «эйдос» — все равно, что упомянуть «мать» при новобрачных. Налицо всеобщее тяжелое мозговое отравление специфическими ядами, источаемыми, с одной стороны, парапсихологией, квантовой психологией, разнообразными видами магии, космического разума, астрологии, а с другой — синергетикой, нечеткими множествами, фракталами, нейронными сетями, торсионными полями, информатикой, системным анализом, глобальным моделированием. «Эйдос», замечу, здесь понимается как совокупность тождественно неразличимых объектов (если о восприятии, то образов). Вполне конкретно. Интуиция совокупности как математического множества здесь будет только мешать. А вот интуиция совокупности тождественно неразличимых единиц в целом положительном числе как раз по делу. Если что, подробности можно найти в моей статье «Метаматрицы в логике натуральных текстов» («Социологический журнал», 2003, № 2).

Жизнь эйдосов в языке и сознании — главная тема Пригова, отправная точка его сюжетных построений. Вот сборник 1984 года «В краю жемчужном Бао Дая». Номинально Бао Дай — восточный деспот, один из. Ничего не говорящее имя. Контекстами, как волшебным фонарем, Пригов создает изящный веер ассоциаций. И Бао Дай становится концепцией массы узнаваемых эйдосов, переживаний, знакомых всякому, кто легко ориентируется в сверхполисемичности лексики. В 70 — 80-е она была общепонятным ответом языка на насилие над собой. Теперь это достояние эстетов.

Эйдосы — основа не только языка, но и мироздания. Физика эйдосов — математика. Язык, на котором с людьми говорит мироздание. Греки это понимали. От эйдосов целые числа, арифметика, теория чисел. От них теория множеств, логика. Открыв силлогистику, Аристотель описал законы взаимодействия эйдосов в сознании людей и в мире. Для человечества больше двух тысяч лет (вплоть до конца XIX века) законы силлогистики были синонимом логики. Современная математическая логика — новообразование, ей всего сто лет. К восприятию, мышлению, собственно логике она, в отличие от сделанного Аристотелем, отношения не имеет. С ней в прошлом веке заметная часть математики оказалась оторванной от мироздания, стала артефактом, средством производства математических бройлеров в университетах. Математическая логика сейчас — это неумный амбициозный монстр, порождение интеллектуальной катастрофы. Ее предсказал Анри Пуанкаре, когда все только начиналось, в самом начале двадцатого века.

Мне эта сторона сюжета с эйдосами чрезвычайно интересна. А для Пригова она на далекой периферии жизни. Слово «эйдос» он не использует в смысле, какой придаю ему я. Полнота его бытия в языке гуманитарном. Не удивительно, что эйдосы и следы их бытия мы не только видим каждый со своей стороны, но и называем разными именами.

Это неизбежно. И это замечательно. Иначе не появилось бы мое обобщение силлогистики Аристотеля. Или такое стихотворение Пригова:

«Там, где с птенцом Катулл, со снегирем Державин/ И Мандельштам с доверенным щеглом/ А я с кем? — я с Милицанером милым/ Пришли, осматриваемся кругом/ Я тенью легкой, он же — тенью тени/ А что такого? — вся к на свой манер/ Там — все одно, ну — два, там просто все мы — птицы/ И я, и он, и Милицанер».

В мире платоновских форм Пригов — «тенью легкой», его Милицанер — «тенью тени», как и Мандельштам со щеглом, Катулл с птенцом, со снегирем Державин. Почему там вообще «все мы — птицы»? Кому-то покажется странным, но это прямая констатация. Не вымысел поэтический, не игра слов.

Дмитрию Александровичу привычно соглашаться с теми, кто видит здесь метафору. Я не из тех. Для меня это точное обозначение реальности, столь же очевидной, как реальность материальная, физическая. Пригов, мною созданный персонаж с этим именем, как и я, реагирует на эйдетическую природу мира, выражая доступными ему средствами итог своих наблюдений.

Меня поражает основательность и четкость, с какой работает Дмитрий Александрович. Обживая другую сторону того же мира, я вижу в его текстах эстетически оформленное внятное отношение к той же реальности, существование которой было осознано в глубокой древности Платоном, Аристотелем, и не только ими. Это непреднамеренная поддержка моих занятий. Самое ценное для меня из всего, что только можно представить. Чудо, но это случилось.

В 90-е наше общение почти прекратилось. Поверх редких контактов мне помогали жить его тексты, достигавшие меня действия в современной культуре. А недавно они с Надей прилетели из Лондона специально, как сказали, на день раньше, чтобы быть в Литературном музее в Трубниковском переулке, 17, где я 21 января этого года давал моноспектакль «Когда бы не Елена...» по Галичу. Я был рад видеть их.

В 80-е, как и раньше, клубки ощущений формировали облик бытия в сознании. Но имен не было. А у Пригова были. Точные, легкие, ясные. Они моментально приживались и шли в дело. «Иной умрешь раз да и пожалеешь...» «Только вымоешь посуду, снова грязная лежит/ Уж какая тут свобода, тут до старости б дожить...» «Поскольку ты сам выбирал где родиться/ То с кротостью пущей неси/ Вот этого места событья и лица/ А нет, так тем боле неси...» «Обидно молодым конечно умирать/ Но это по земным по слабым меркам...» «Странна ли, скажем, жизнь китайца/ Когда живет на свете грек...» «Несильная жизнь эту жизнь производит...»

Ряд бесконечен. Образам актуального бытия Пригов дал имена, стянул обручами ассоциаций, вставил в язык. Масштаб действия огромен.

Забота об одноименных персонажах — органическая часть артистического амплуа Пригова. Он пастух этих метафизических тварей. В 80-е буквально каждый день пас их на текстовых ландшафтах. Заботился, чтоб были сыты, ухожены. Он любит их независимо от того, какие они. Не стесняет никак, те свободны. Могучая позиция. В итоге у Пригова, конечно, есть друзья, враги, недоброжелатели, почитатели. Но нет тех, кто, задетый им, не стал бы его сотрудником по работе в языке.

Среди персонажей с его именем инфернальные эстеты, женоненавистники, ерничающие шуты, творцы- пересмешники вторичных банальных сентенций. Тот, кто с самого первого знакомства живет во мне, — строгий классический поэт, родственник Кеведо, Борхеса, Даниила Хармса. Он свободно работает по обе стороны мнимой границы, отделяющей тексты письменные от текстов изобразительного искусства. С течением времени мой персонаж все менее уникален. Я этому рад. Кроме Льва Рубинштейна, среди современников не знаю никого, кто принял бы на себя в логосе роль столь же ясную, универсальную, четкую, равно приближенную как реальному персональному, лредкультурному, так и метафизическому культурному бытию.

Лев Рубинштейн 

Литература во всеобщем смысле для меня — абстракция. Тексты мне помогают строить себя, говорить, жить. Не помогают — иду мимо. Мимо Левиных текстов пройти не мог никак.

В начале 90-х мы встретились на бегу в переходе на Пушкинской. У меня при себе была только что вышедшая в Штатах «Физика логоса». В спешке надписал «Благодарю за бытие», и мы разбежались. Через минуту дошло: за бытие людей не благодарят. «За бытие в слове» надо было. «За бытие» и «забытие» — тоже никуда не годится. Но по сути мгновенный импульс был точен.

Середина восьмидесятых. Один из вечеров Левы был в квартире у родственников моих друзей — Сергея Ракитченкова и Ольги Ортенберг. Альт и арфа в оркестре Большого театра, они должны были эмигрировать в Штаты, Сан-Франциско, но «сидели в отказе», как тогда говорили.