В некоторых отношениях адюльтер может рассматриваться не как враг супружества, а как его союзник: передышка, своего рода переустановка связи посредством некоторых нарушений. Как сообщают историки, в XVIII веке обычай, приуроченный к Валентинову дню (откуда и нынешний праздник святого Валентина), позволял женщинам на севере Франции несколько дней в году с ведома и на глазах мужей предаваться любви с «Валентином», кавалером, которого выбирала дама. «Полюбовный дележ» (Фурье) представляет собой благотворный для супружества антракт: не устраняя другого, он облегчает узы на время приключения и часто укрепляет ослабевший альянс. Что такое, например, обмен партнерами, если не техника сопротивления эрозии, которая заключается в том, чтобы разрешить другому отойти в сторону, оставаясь в поле зрения? Я уступаю тебе мою жену моего мужа на время вечеринки — но мы неусыпно наблюдаем за ними, чтобы затем без затруднений их возвратить. Предпочтительнее плутни под контролем, чем неуправляемые похождения. Я знал чету, которая посещала либертинские клубы с одним условием: не целовать в губы партнеров по встрече. Позволялись любые фантазии, за исключением поцелуя в губы. Если один из любовников забывал это правило, он получал нагоняй, и парочка, в чем мать родила, принималась выяснять отношения посреди сплетенных тел. Куда спрячешь собственническое чувство?

Ревность, как известно, низкое чувство, в котором соединены эмоциональная неуверенность и желание присвоить другого; нередко она приводит к каннибализму: уж лучше символически сожрать партнера, чем видеть, как он ускользает. Если бы ревность могла запереть его в тюремной камере, ее продолжали бы беспокоить грезы узника, его сны. Для некоторых ревность становится образом жизни, состоящим из подозрений и расследования — без них любовный мотор заглохнет. Компульсивный ревнивец создает преступление задолго до того, как оно совершено, и часто реальное преступление облегчает, а не обостряет его страдания: он почти хотел обмана, который якобы так ему ненавистен. К нашей радости, всякий ревнивец в конце концов провоцирует то, чего боится.

Однако, даже вскрыв мелочную суть этого чувства, разделаться с ним одним росчерком пера невозможно. Тот, кто хотел бы очистить страсти от примеси грязи, думает, будто брак похож на парламент, просеивающий желания каждого через сито обсуждения или голосования. Например, вы отстаиваете свое право искать приключений на стороне и требуете от другого признать за вами это право на условиях взаимности, честно и откровенно. Такой портрет открытого брака, раскрашенный в цвета райского социализма, кажется сомнительным. Страданий могло бы не быть, если предположить синхронность появления желаний и их удовлетворения у супругов, одновременность и идентичность предоставляющихся каждому из них возможностей утолить свой голод с кем-то посторонним. Что происходит, если один проводит ночь со случайным партнером, а другой сиротливо ворочается в супружеской постели? Создается странное впечатление, что реформаторы заботятся не столько об удовольствии любовников, сколько об исправлении неопределенности, свойственной любви. Остерегаясь переменчивости, постараемся оздоровить положение: будем говорить друг другу всё, ничего не скрывая[71]. Да это же новое воплощение романтической иллюзии слияния, единения душ, которые исповедуются одна перед другой: бесконечные объяснения, никаких секретов, расстановка всех точек над «i». Это тот самый принцип, который лежит в основе политики «open space» (открытого пространства) в мире труда: кабинеты без перегородок, где каждый работает на виду у всех, а главный эффект заключается в том, что все перестают общаться.

Между тем, ревность — еще и спутница равенства при демократии: она — близкая родственница стремления к вездесущности, желания быть одновременно всюду, где меня нет; это не только страх оказаться обманутым, но и своего рода растерянность перед непонятностью другого — что бы ни произошло, он останется от меня закрытым. Никогда я не смогу пробраться в его мозг и оттуда, как из кабины управления, командовать им по своему желанию, не смогу посмотреть на мир его глазами, узнать его судьбу. У него тысяча иных возможных жизней, которых я навсегда лишен, и они отнимают у меня мою собственную жизнь.

Мы не собираемся избавляться от абсурдного желания обладать. Нас терзают две ревности: мы ревниво оберегаем свою независимость и ревнуем другого, пытаясь достичь двух целей, мы изобретаем эфемерные компромиссы, живем в режиме насущного и необременительного минимума исключительных прав. Двойная жизнь, семья втроем, групповая любовь, раздельные отпуска, услуги call-girls или toy-boys — современный союз демонстрирует достаточную гибкость, допускающую благотворное участие в дуэте третьих лиц: они могут представлять для него опасность, но могут также его обновить. Платный сексуальный сервис для пары позволяет разнообразить эротическую жизнь, избегая неудобств адюльтера. Деньги — вот дезинфицирующее средство, которое очищает эти сексуальные антракты от какой-либо двусмысленности в плане чувств. Как и вчера, подпольная жизнь супружеского тандема (порнография, проституция, обмен партнерами, адюльтер) поддерживает его законное существование, красивая любовь черпает силы из резервов нелегального, запретного. И все это остается тайным, статистике недоступным. (Часто отмечают, что молодежь в массе своей якобы возвращается к единобрачию и постоянству. Ничто не подтверждает этих благих пожеланий: молодые люди, несмотря на их стремление выбросить на свалку наследие 68-го года, переживают не менее бурные романы, чем представители старшего поколения. Мнение, будто новые поколения радикально меняют образ жизни, — логическая ошибка: прежде всего, они воспроизводят унаследованные формы поведения, и даже их диссидентство похоже на диссидентство родителей.)

О тандеме Сартр-Симона де Бовуар злословили, критикуя договор, положивший начало их союзу, различие между необходимой и случайной любовной связью (почерпнутое непосредственно у Фурье), стремление, оставаясь парой, завязывать отношения с другими; их упрекали в том, что они контрабандой вовлекали в свой кружок юношей и девушек, обмениваясь ими (что-то вроде рассредоточенных сералей), и те оказывались наивными жертвами неблаговидной игры. Симона де Бовуар сама это признала: «Есть вопрос, который мы легкомысленно обходили: как воспринимает наше соглашение третий? Случалось, что он приспосабливался легко: наш союз оставлял достаточно места для любви-дружбы, любви-товарищества, для мимолетных романов. Но если действующие лица требовали большего, разражались конфликты. В связи с этим восторги, описанные в „Силе зрелости“, компенсировались необходимой сдержанностью» («Сила обстоятельств»). С насмешкой отмечали, что, несмотря на смелость, они были обычными любовниками, знали муки горечи и разочарования. Но удивляться можно лишь нашему удивлению: любовники «Кафе де Флор»[72] в равной степени трогают нас и своей откровенностью, и слабостями. Сколько преодолено терзаний, развилок судьбы, чтобы в итоге вместе состариться и сохранить верность не изначальному соглашению, а друг другу![73] Я знаю немного пар, столь же образцовых, в том смысле, что они воплощают противоречия, с которыми сражаемся мы все.

С авангардом в любви покончено. Все предлагавшиеся средства оздоровления брака лишь втайне воспроизводили его болезни. Трудно быть не только всегда постоянным, но и до конца ветреным: тогда пришлось бы оставаться верным своей неверности, а это уже апория. Если некоторые супруги отменяют (с оговорками) исключительное право на сексуальные отношения, было бы нелепостью считать это императивом для всех: личное дело каждого — разрабатывать для себя компромиссы, не забывая о том, что не может быть готового решения там, где речь идет о равновесии между двумя потребностями — в безопасности и в приключении. Качели измен и верности ни в коем случае нельзя рекомендовать как образец для подражания. В конечном счете, худшая измена, на которую способна чета, — это измена самой себе: она окажется недостойной окрылившего ее порыва, если допустит, чтобы плесень рутины сгубила драгоценное вино первых дней.