Не исключаю и такого поворота, что в какой-то момент кому-то во власти придет в голову идея перехватить эту инициативу у гражданского общества и создать «свой» управляемый музей репрессий, где нашлось бы место и показу их «исторической неизбежности», объективного и даже «гуманного» характера, «эффективного менеджмента» и т. п. И такие мои опасения вовсе не беспочвенны.

В оказавшихся пустыми хлопотах о несостоявшемся музее было допущено, как мне кажется, две взаимосвязанные ошибки. Первая – это недостаточная гласность процесса самого продвижения идеи: если бы переговоры об этом шли не подковерно, а гласно и систематично, если бы «Новая» на страницах «Правды ГУЛАГа» вела бы системный мониторинг их хода, то, как знать, иные чиновники и поосторожничали бы с вечными на этом пути сотвореньями преград и пробуксовок: их не поняли бы даже в собственных семьях.

Вторая ошибка заключалась в установке на достижение прорыва в переговорно-организационных вопросах как условии перехода к выработке концепции музея, к его архитектурному решению и т. д. и т. п. Всем этим нужно было заниматься с самого начала и не дожидаясь медведевских или прочих резолюций, – более того, даже игнорируя их отсутствие, чтобы с той стороны лучше понимали всю нелепость и глупость проволочек. У будущего – временно еще не существующего – музея должен был существовать и работать авторитетный Общественный совет, который, вместе с реальной инициативной группой по созданию музея, начал бы активную и целенаправленную деятельность по выработке концепции музея.

Общество и власти должны были привыкать и привыкнуть к мысли о том, что такой музей создается, что рано или поздно он появится и что надо, по возможности, этому делу помогать. Инициативная группа и Общественный совет поэтому, кроме оперативной деятельности, могла бы издавать свой бюллетень и вести свой профессиональный сайт и публичный форум. На сайте могли бы оперативно фиксироваться все подробности и нюансы главных хлопот, все отклики в прессе и блогосфере, – а со временем, благодаря перекрестным ссылкам на другие родственные сайты и на сайты музеев и архивов, сайт сможет превратиться в ведущий объединительный портал по проблематике репрессий.

Post factum поделюсь несколькими соображениями – как если бы такой музей все еще прорастал и в надежде, что все-таки когда-нибудь кому-нибудь они еще пригодятся. Если бы музей создавался на намечавшемся крупном землеотводе на берегу канала Москва-Волга, в южной его части, то одним из центральных элементов музея мог бы стать пароход типа «Джурмы», перевозивший когда-то заключенных с материка на Колыму и поставленный здесь на прикол на канале. Если бы он был на плаву, то мог бы совершать и непериодические рейсы, став плавучим филиалом музея в целом.

С самого начала важно было бы озаботиться филиальной сетью. Прежде всего в части исторической здания Главной военной прокуратуры на Никольской (коль скоро полная перепрофилизация здания под музей не представится возможной). Другие возможные филиалы или, как минимум, станции на маршруте будущих тематических экскурсий, – в историческом здании на Лубянке, в Бутырской тюрьме (там, кстати, есть и свой небольшой музей), а может быть, в конкретном месте сортировки и отправки эшелонов на восток (на станции «Красная Пресня – товарная»). Хорошо себе представляю и несколько «персональных» филиалов – скажем, музеи Варлама Шаламова (на Колыме) или Осипа Мандельштама (во Владивостоке).

Дрейфуя между якобы «европейским» и якобы «российским» полюсами, Украина переживает и пытается преодолеть не только экономический и политический кризисы, но и нечто даже более фундаментальное – родовой кризис идентичности. В Беловежском роддоме под рукой оказались только украинский язык, серьезная литература на нем и украинская советская государственность в том весьма выигрышном для Украины виде, в каком ее, в общесоюзных интересах, выстроила советская власть – с Крымом, Донбассом, Галицией, Северной Буковиной и Закарпатской Русью.

Тем более и тем более срочно (sic!) затребованными оказались исторические «скрепы» – по возможности широкая ретроспектива корней украинской незалежности и самостийности. Собственно исторические реалии тут помогали мало. Все гетьманы до единого, даже самые успешные и независимо от личной симпатии к жидомору, – не более чем вассалы и марионетки, отличавшиеся друг от друга только ориентацией в геополитическом силовом треугольнике «Россия – Польша – Турция» (впрочем, от попытки употребить на дело Мазепу не отказывались: проверяли, достаточно ли предательства России для глорификации не Швеции, а Украины). Все романовские коннотации (Малорóссия, Новорóссия!) – на фоне погубернского деления и строгой, в украинском случае, унитарности – просто резали слух. А украинская самостийность из лихолетья Революции и Гражданской войны (что тебе киевская Украинская народная республика, что харьковская Украинская народная советская республика, что гетьманат Скоропадского, что петлюровская Директория) – в каждом своем проявлении, кроме разве что советской, уж слишком была геополитически несамостоятельна[84], уж чересчур хлипка и эфемерна («скоропадочна»), чтобы на нее всерьез и со славой опереться.

Но не говорить же спасибо Советскому Союзу!

И вот напряженный поиск идентичности привел находящихся у власти украинских «патриотов» (умеренных националистов, плотно подпираемых неумеренными) к двум перспективным историческим «скрепам» – великомученическому страданию от вражьих (читай: советских, российских) козней и героической борьбе с ними. И соответственно, к двум историко-географическим узлам – Голодомору и Бандере. Географическим потому, что рукотворного голода 1932–1933 годов не было на Западной Украине, а партизанского повстанчества УПА-ОУН не было вне Западной Украины. Да и самих Мельника с Бандерой и Шухевичем, сколько ни драй, а от коллаборационизма с немцами и кровавого антиполонизма и антисемитизма добела не отмыть[85].

Поэтому самые высокие на бирже национальных идей котировки и максимум всяческого внимания и почета – достались именно Голодомору![86]

Напомню, что приоритет инициации и заслуга серьезной, обеспеченной архивными данными разработки проблематики «раскрестьянивания»[87] 1929–1934 гг. и массового голода 1932–1933 годов принадлежит нескольким ученым или научным коллективам: это прежде всего – еще с 1960-х гг. – Виктор Данилов и его группа в широком смысле (включая Николая Ивницкого, Виктора Кондрашина, Елену Тюрину, Алексея Береловича и др.), Сергей Красильников и его группа (Наталья Аблажей и др.) и такие «одиночки», как Александр Бабенышев (Сергей Максудов) и Стэнли Уиткрофт. Данилов со товарищи и Уиткрофт опирались преимущественно на общесоюзные архивные источники, а Красильников со товарищи и Бабенышев – на региональные данные (соответственно, на западносибирские и западно-российские, из так называемого трофейного «Смоленского архива»).

Правда, никаких коммемаративных шагов или инициатив вроде создания Музея раскрестьянивания или памятника его жертвам – в исторически корректном контексте общесоюзной катастрофы в постсоветской России не возникло. Зато оказавшуюся таким образом «бесхозной» память об этом преступлении с энтузиазмом подхватили во Львове и Киеве. Для этого, правда, пришлось учинить явлению двойное обрезание – тематическое (ограничившись одним только голодом 1932–1933 гг. и его жертвами) и географическое (ограничившись Украинской ССР и регионами РСФСР – Ростовская область, Краснодарский край – с высокой долей украинцев в этнической структуре). Только в таком обрезанном виде можно было попробовать общесоюзную трагедию выдать и за чисто украинский феномен – и за «геноцид» (пользуясь удобной расплывчастостью этого понятия).