Взорвись бомба, она не произвела бы такого эффекта. Тут я понял, что рядовая масса белых до последнего момента (как это потом и подтвердилось) была ложно информирована.

— Врет он, большевик! — завизжал тенорком бородач. — Врешь! Врешь! Панику пришел наводить! Панику!

Наполовину обнажив клинок сабли, он шагнул ко мне, зверски закусив губу. Юнкер загородил ему дорогу штыком. Сдержав себя, я все так же спокойно осадил его:

— Не шуми, борода!.. Не шуми! Пожалеешь!

Последнее слово я произнес загадочно. Бородач вытаращил глаза… Я решил нанести второй удар.

— Если кто из вас, господа, сомневается в моих словах, пусть потерпит немного. Скоро узнаете… Скоро!..

Это был нокаут!.. Не скрывая своего смущения, все отступили.

— Ох и влетит же нам от большевиков! — воскликнул певучим тенорком бородач. Дошло и до него.

…Тревога! Где-то близко на улице стрельба. Сверху, с лестницы, бегом, щелкая затворами винтовок, спускались юнкера и офицеры. Стремглав бежали на улицу. По лестнице почти скатился вниз старый, сухощавый полковник.

— Кто смел снять посты?! — истерически топал он ногами на дежурного офицера, сидящего в стороне за отдельным столиком. — Кто смел?! Кто?! Кто?!

Дежурный, вытянувшись и отдавая честь, что-то бормотал.

"Наши нажимают", — подумал я.

Постепенно звуки выстрелов ослабевали. Тяжело дыша, возвращались белые. Вестибюль вновь наполнился людьми. А через некоторое время сверху и снизу донеслись голоса:

— На собрание! На собрание!

Вестибюль мигом опустел. Остались только часовые и дежурный. Шум и говор в комнате справа затихли. Потом монотонно зазвучал чей-то голос. Как ни напрягал я свой слух, я мог только уловить отдельные слова: "Сдать оружие… Демаркационная линия… Советы…" Но вот чтение закончено. Последовала короткая пауза… Потом зашумели, закричали. Кто-то пытался возражать, но яростный голос резко оборвал:

— Смирно! Молчать! Это вам не большевистское собрание! Разойтись!

Как прорвавшаяся плотина, шумно выходила из комнаты толпа. Рыжий офицер со всклокоченными волосами орал:

— Продали! За тридцать сребреников продали!

Ему вторил знакомый мне пьяный тенорок:

— Ох и влетит же нам от большевиков!

Я понял: ультиматум принят!..

Опустив голову, ни на кого не глядя, сопровождаемый небольшой свитой, спускался сверху среднего роста полковник в сером френче. Он был бледен. Это был полковник Рябцев, командующий силами белых в Москве. В его свите среди военных выделялась штатская фигура в черном пальто и шляпе. Это был один из лидеров меньшевиков. Ко мне быстро подошел пожилой офицер-парламентер, все в той же солдатской шинели.

— Едем в думу! — торопливо сказал он.

В думе предстояла встреча с представителями Военно-революционного комитета. Полковник Рябцев и весь его штаб втиснулись в машину Красного Креста, а я, как и раньше, забрался на сиденье рядом с шофером.

— Едем в думу, беляков сдавать! — радостно шепнул я на ухо шоферу.

Шофер только крякнул в ответ и с места рванул машину.

"Первые дни Октября. Красногвардейский дозор". Картина художника Г. Савицкого. Тихо стало в богатых кварталах Петрограда. Побежденная буржуазия боится выйти на улицу, со страхом и ненавистью смотрит она сквозь окна на красногвардейские патрули.

По городу изредка кое-где еще гремели выстрелы, но ночь уже не казалась мне такой напряженной и мрачной. Вдали чуть обозначилось какое-то светлое пятнышко.

— Наши, — сказал шофер. — Должно, костер развели, греются. Надо предупредить!

Я сошел с машины и зашагал вперед, к этой светлой точке. Сложив руки рупором, бодро и весело во всю мочь заорал:

— Свои! Большевики!..

Оттуда донесся чуть слышный голос в ответ.

По мере приближения к своим я почувствовал все нарастающий прилив радости, как после долгой разлуки с самыми близкими и любимыми мне людьми.

— Свой! Свой! — звонко и далеко разносился мой голос.

— Давай! Подходи! — приветливо отвечали свои.

Машина двигалась следом за мной. И вот открылась слабо освещенная отблеском скрытого костра баррикада из бревен, булыжников и тумб от афиш. Над баррикадой торчали дула, штыки, и видны были головы солдат и рабочих. Меня буквально распирало от счастья. На баррикаде мне ответили дружными улыбками. Осклабились простые, добродушные лица.

— Подходи, товарищ, подходи! — просто и сердечно приглашали товарищи.

— Наша взяла! — задыхаясь, мог только выговорить я.

Но и этих слов было достаточно, чтобы товарищи поняли весь смысл их. Одним могучим рывком, как колоду, отбросили в сторону тумбу.

— Проезжай, браток! Проезжай!

Машина рванулась в образовавшийся проход.

Итак, я выполнил свое задание. Оставив машину у городской думы, с трудом передвигая ноги, пешком направился в наш штаб, штаб красных, штаб революции. Предутренняя сырость и холодный ветерок не охладили моего пылающего лица: сердце переполнилось невыразимым чувством великой радости. И хотелось крикнуть на весь мир: "Наша взяла! Наша взяла!"

Четвертого июля 1918 года открылся Пятый съезд Советов. Дзержинский — с гневной складкой на лбу, с жестко блестящими глазами — слушал, как "левые" истерическими, кликушескими голосами вопят с трибуны о том, что пора немедленно же прекратить борьбу с кулачеством, что пора положить конец посылкам рабочих продотрядов в деревни, что они, "левые", не позволят обижать "крепкого крестьянина", и так далее в таком же роде.

Съезд в огромном своем большинстве ответил "левым" твердо и ясно: "Прочь с дороги. Не выйдет!"

На следующий день, пятого, Дзержинский сказал Ивану Дмитриевичу Веретилину:

— А "левых"-то больше не видно. Посмотрите — ни в зале, ни в коридорах — ни души.

— У них где-то фракция заседает, — ответил Веретилин.

— Но где? И во что обернется эта фракция?

Дзержинский уехал в ЧК. Здесь было известно, что "левые", разгромленные съездом, поднятые на смех, обозленные, провалившиеся, заседают теперь в морозовском особняке, что в Трехсвятительском переулке. Там они выносят резолюции против прекращения войны с Германией, призывают к террору, рассылают в воинские части своих агитаторов. Однако такого "агитатора" задержали и привели в ЧК сами красноармейцы. Пыльный, грязный, сутуловатый, с большими, прозрачными ушами и диким взглядом, человек этот производил впечатление душевнобольного.

— Вы кто же такой? — спросил у него Веретилин.

— Черное знамя анархии я несу человечеству, — раскачиваясь на стуле, нараспев заговорил "агитатор". — Пусть исчезнут, провалятся в тартары города и заводы, мощеные улицы и железные дороги. Безвластье, ветер, неизведанное счастье кромешной свободы…

— Чего, чего? — удивился черненький красноармеец с чубом. — Какое это такое "счастье кромешной свободы"? Небось нам-то говорил про крепкого хозяина, что он соль русской земли — кулачок, дескать, и что его пальцем тронуть нельзя — обидится…

Дзержинский усмехнулся.

Еще один задержанный "агитатор" показал, что "левые" после провала на съезде вынесли решение бороться с существующим порядком вещей любыми способами.

— Что вы называете существующим порядком вещей? — спросил Дзержинский.

— Вашу власть! — яростно ответил арестованный. Глаза его горели бешенством, на щеках выступили пятна. — Вашу Советскую власть. Больше я ни о чем говорить не буду. Поговорим после, когда мы вас арестуем и когда я буду иметь честь вас допрашивать…