— Как же Семеныч не сообразил, что "мама" и "папа" уже не годятся для наших "студентов"? — сказал Примаков.

— Казаки, Виталий Маркович, так ему сразу же и выложили. Нам, говорят, не худо бы читать какие-либо другие слова. Семеныч быстро нашелся. Взял для складывания новые слоги: "же-на", "де-ти".

— Это уже ближе к действительности. Но можно бы еще лучше. Ему подскажут, я в этом уверен! — говорил Примаков.

— Не знаю, как после обеда, а до обеда он обходился этими словами.

— А Семеныча накормили обедом? — забеспокоился комдив. — У него дома, поди, негусто после врангелевского постоя?

— У нас, Виталий Маркович, тоже нынче постные щи. Но не беспокойтесь — наш рыжий Алей постарался для Семеныча: он сам хочет учиться грамоте, — улыбаясь, рассказывал комиссар о штабном поваре-татарине.

— Ну что ж, пойдем посмотрим, как идет учеба, — предложил Примаков.

И они пошли к школе.

Чтобы не смущать ни учителя, ни учеников, комдив с комиссаром стали у коновязей и прислушались.

Семеныч уже учил складывать еще более понятные всем, подходящие к моменту, близкие слова: "На-род", "Ле-нин".

— Вот видите, товарищ комиссар, учитель знает, о ком надо говорить, — удовлетворенно сказал комдив Примаков. И, уходя от коновязей, прибавил: — Беляки в свободное время грабят жителей, а мы в свободное время — учимся грамоте!

1964

Торопясь и спотыкаясь, мы бежали по лесу. Наш командир роты Петр Димитрич нашел на своей карте червячка с ножками-черточками, обращенными внутрь. По топографическим обозначениям это была лощина. Она должна была укрыть нас. Мой взвод отставал: командира отделения Карпова, раненного в ногу, тащили на руках, тащили быстро, до выдоха, но частая смена людей около Карпова задерживала весь взвод.

Время от времени появлялся Петр Димитрич. Не глядя на нас, а всматриваясь в прогалины леса, он покрикивал: "Давай, давай!" — и бежал вперед на своих коротких, гнутых, как у кавалериста, ногах. Он торопился к лесной лощине, которая должна была нас спасти. Но мне казалось другое: тут, на ветру, в лесу. Петр Димитрич не мог ни подумать, ни решить, а там, в укрытой тишине лощины, легче будет смыслить происшедшее полчаса тому назад.

А случилось это как-то сразу.

Гулко гремя сапогами по зыбким доскам, наша авангардная рота пробежала по понтонному мосту и залегла, собираясь защищать предместье.

Деникинская артиллерия, которая не мешала нашим саперам наводить мост, теперь вдруг ударила по нему. Трех-четырех попаданий было достаточно, чтобы понтоны разошлись на звенья и куски моста с нависающими досками, по которым мы только что пробежали, мирно поплыли вниз по реке.

Мы были отрезаны от своего полка, который должен был следовать за нами, мы были одни на чужом берегу.

Покончив с мостом, артиллерия стала накрывать нас. Впереди показался взвод — наше охранение. Отползая и перебегая, он приближался к нам. Первым прибежал белобрысый запыхавшийся Пантюшин с запиской от взводного, где сообщалось, что слева показались деникинцы. Петру Димитричу ничего не оставалось делать, как устремиться к лесу, лежащему от нас справа. Мы подождали наше охранение и, выбросив вперед отделение в разведку, побежали вдоль реки, закрываясь высоким берегом.

И вот мы бежим по лесу к спасительной лощине. Пантюшин, что был в охранении, с возгласом "Смотри, ребята!" вдруг с бега присаживается на корточки и начинает щипать землянику. Его обегают. Раненый Карпов просит остановиться своих носильщиков. Пантюшин из другого взвода, но при формировании полка он был у него в отделении, и Карпов вложил какой-то труд в этого парня. Прихрамывая, он подходит к земляничному пиршеству.

— Ну что… вкусно? — сквозь зубы, не то от боли в ноге, не то от злости, говорит он.

Пантюшин с земли взглядывает на рослого Карпова, молча подбирает винтовку и, воровато ущипнув последнюю ягоду, бежит рысью, обгоняя многих.

Карпов, прихрамывая, идет дальше, будто он так все время и шел. Но он слышит за собой движение, дыхание и, приготовляясь к путешествию на чужих руках, на ходу приподнимает руки, чтобы удобнее и скорее было его подхватить.

Растянувшись по лесу, рота сгущается, замедляет бег. Последними подходят бойцы с Карповым на руках. Мы останавливаемся перед ярко-зеленым болотом, на котором то там, то здесь растут метелки какой-то синей травы. Вот она, жданная лощина! Карты были съемки 1880 года, и за время без малого сорок лет природа устраивалась тут как ей удобнее. Отступив от этой синей травы, Петр Димитрич командует роте: "Ложись!" — и, послав несколько человек в охранение, быстро подходит к командирам взводов. Он зло посматривает на нас, точно мы подсунули ему это болото.

Мы совещаемся о том, что делать дальше. Все согласны с тем, что надо пробираться к своим на тот берег. Но как? Река глубока. Где брод? Я смотрю на болото перед нами и думаю о том, как оно возникло. По скатам набиралась в лощину весенняя вода, которая затем стекала в реку. Но однажды — и тут я увидел падающий ветвистый клен — поперек стока легло дерево. Осенью намело листьев, и получилась запруда. Вода застаивалась, гнила, зарастала, заносилась лесным тленом — и вот болото.

…Петр Дмитрич говорит, что этот лес — наше спасение. Вон какой участок надо просмотреть деникинской разведке! Он ногтем очерчивает по карте лес, но теперь очерчивает не очень уверенно: может быть, спустя сорок лет он уж и не такой большой, как тут, на карте! Но все же… Через час будут сумерки, затем ночь — рота пропадет с деникинских глаз, как иголка в сене. К ночи надо найти брод — и домой, на тот берег. А до брода затаиться: была рота и нет роты.

Между вершинами кленов видно лиловатое, предвечернее небо с пухлыми, летними облаками. На ближнем клене сидит ворона. Она выворачивает голову, приглядываясь, принюхиваясь. Красноармейцы лежа едят хлеб, и запах многих разломанных кусков, вероятно, доходит до птицы. Она соскакивает на ветку ниже.

— …на берег выйдешь голый! — доносится до меня голос Петра Димитрича. — Все оставишь в лесу, у берега, а к воде подойдешь не спеша, будто купальщик, будто вот тутошний, деревенский.

Мы лежим на траве, подремывая. Справа и слева — с двух берегов реки — доносятся далекие выстрелы. Где-то идет война, а мы словно вышли из игры: подремываем, над нами тихие клены, крошки хлеба на траве… Но то, что нельзя говорить громко, нельзя бродить по лесу и нельзя сбегать к реке выкупаться, возвращает опять к мосту, по которому мы сегодня бежали… Моста нет, брод не найден, а мы каждую минуту можем быть открыты…

Через час приходит наш "деревенский купальщик" — румяный, круглолицый Суслов из второго взвода.

— Везде глыбко, товарищ командир, — сокрушенно докладывает он Петру Димитричу. — До середины проплыл. Как ноги опустишь — глыбко. Я и вправо брал и влево — везде одна картина.

— Белых видел?

— Видел.

— Ну что? А они тебя?

— И они меня. Не рядом, а так, в недалекой близости… У речного поворота. Три человека. Ну, я, конечно, голый — узнать нельзя. Для видимости перекрестился, будто деревенский дурак. В воду вошел, по бокам хлопал, нежился, а сам норовлю все вглыбь да вглыбь. — Суслов передохнул. — Глыбко, товарищ командир, пешком тут не пройти.

После Суслова явился и второй искатель брода, а за ним и третий. И эти двое не нашли переправы…

Петр Димитрич рассматривает реку на карте. Опять после ложбины врет карта! Вот тут, где был Суслов, поперек реки прочерчены два тонких пунктира: брод. Брод в 1880 году, а теперь "глыбко"! Мы, взводные, заглядывая через плечо командира, тоже стараемся постичь, где может быть новый брод. Мы щеголяем друг перед другом научными догадками. Мы молоды и хотим казаться умными. По одним догадкам — брод должен быть там, где река уже, по другим — где шире, по третьим — на извилине реки. Петр Димитрич по-прежнему верит в лощины.