Переливницу тополевую я все-таки добыл не на грязной лесной дороге, а просто в перелесках под городом, и это уже было через год, когда вместе с этой последней редкостью вдруг начала убывать и затихла надолго — я думал даже навсегда — моя энтомологическая страсть и жадная тяга к булавоусым чешуекрылым.

Почему? Почему я не сделался фанатиком-энтомологом? Почему не посвятил все мои досуги, часы и дни бабочкам? Почему не открыл новые виды? Ведь если стараться и посвятить этому жизнь, я уверен, новые виды открыть еще удастся. Ну, почему не изъездил хотя бы нашу огромную страну в поисках редких и редчайших бабочек? Такие любители-коллекционеры есть, и я их знаю. Почему? Почему? Почему… Одно из свойств моей натуры — не доводить никакое увлечение до мании. Тем более — мании грандиоза, в конце концов выедающей всю человеческую сущность. Я видел-знавал коллекционеров, буквально съеденных своим увлечением. Знал антикваров, заполнявших квартиры старинной мебелью, часами, бронзой, фарфором, так что негде было повернуться, и от, наверное, дыхания этим тленом уподоблявшихся своим вещам, знал аквариумистов, превращавших жилье в аквариум и становившихся как бы рыбой-телескопом, знал птичников, у кого дом напоминал вольеру, и везде пели, чирикали, щебетали, звенели дикие птицы и канарейки, знал нумизматов, отдававших последний грош за какое-нибудь «крупное серебро» или черную медь.

Все такие собиратели в конце концов превращались в то, что собирали: в книги, марки, в монеты, в ходячие музеи, и это было страшно. Я не хотел злого волшебства и потому ни одну свою страсть, в том числе энтомологию, не доводил до логического абсурда. К тому же в то лето, когда я поймал переливницу, судьба распорядилась мной отнюдь не лучшим образом, направив по окончанию института в военное училище, суровую скуку которого мне гак не хочется вспоминать. Стало не до бабочек. К тому же времени мы обзавелись детьми. Семья требовала расходов. Расходы — денег. Деньги — их трудовых поисков. Эти самые деньги и нужда довели меня как-то до того, что я всерьез решился на крайнюю меру — продать коллекцию. Научную коллекцию! Я полагал весьма наивно, что она представляла серьезную ценность. Но в пединституте, куда я ее предложил, на меня посмотрели, как на забавного чудака. Именно там, после разговора с людьми, рассматривавшими меня так, как бывалый доктор-психиатр, разговаривая при этом, заполнял карточку на привычно понятного пациента, я понял, что нашему деловому человечеству, да еще в моей «юной прекрасной стране», да еще в институте, поставлявшем (тогда!) в убогую догматическую школу таких же убогих, ничего толком не смыслящих в биологии, не знающих ничего, кроме тусклых учебников, горе-учителей, не нужны никакие коллекции, никакие чешуекрылые-жесткокрылые.

Я ушел из кабинета, где скучный человек скучно объяснил мне абсолютную ненужность моего увлечения. А скучные лица великого Павлова, великого Мичурина и великого Лысенко со стен аудитории лишь подтверждали его правоту.

Уж поверьте на слово, за всю свою жизнь, за девятнадцать лет ее, отданных школе, не встретил я там биолога широкого профиля. Я не встретил биолога, который на вопрос любого знатока дал бы безошибочный спокойный ответ. Ну, допустим, чем лунный копр отличается от шахтного копра, или чем пищуха одного семейства отличается от пищух другого. Или, скажем, какие виды бабочек отличаются большей длиной своего тела (крыльев) по отношению к ширине. Я спросил, в общем, пустяк. Мне ответят, наверное: «Нельзя объять необъятное, нельзя все знать! И Вы тоже многого не знаете! И в биологии — тоже!» И я сдаюсь. Сдаюсь. Замечу только — ведь я-то не биолог.

А коробки с бабочками сначала перекочевали со стен в шкафы. Из шкафов в антресоли. С антресолей в кладовку на даче. Их постигла все та же судьба всех коллекций. Иссохли, увяли, развалились, потускли. Живы были, пожалуй, только воспоминания — вот хотя бы это: «Листва осин, жаркое небо и парящая в нем огромная бабочка с белой перевязью, в любой момент готовая улететь».

Я всерьез думал, что мое увлечение бабочками прошло безвозвратно. Его как бы заслонили другие дела, заботы и увлечения.

Моя коллекция бабочек с Амазонки, кроме морфо, включает и сто двадцать видов парусников — все, что я мог собрать за одиннадцать лет пребывания в Южной Америке. Эти бабочки добыты и сохранены мной с таким трудом, что меня всегда тянет хотя бы немного о них рассказать. Они составляют лучшую часть коллекций, привезенных мной в Англию[44]. Я хотел бы сразу сказать, что за бабочками я охотился, наверное, с большей страстью, чем за кем бы то ни было. К тому же амазонский лес и не открывает сразу никаких своих богатств. И я, и Альфред прекрасно знали, что на реке и в лесах живут крупные животные: тапиры, ягуары, пумы, водится множество цепкохвостых обезьян. Но никаких следов крупных животных здесь не обнаруживалось, и за все время жизни на Амазонке я видел очень мало больших животных. Леса слишком обширны, а количество четвероногих слишком незначительно, к тому же они очень пугливы, чтоб попадаться на каждом шагу. Зато бабочки в Бразилии виднее всех. Можно сказать также, что и Амазонка с ее лесами это прежде всего страна бабочек. Прекрасные нимфалиды, данаиды и ласточкохвосты летают тут по бульварам и площадям городов, бабочки всюду порхают в парках. Иногда видишь такую красавицу, что захватывает дух, а она проносится мимо и никто не обращает на нее никакого внимания. Мысль невольно возвращается к нашим бедным английским лугам и перелескам, столь скудным на этих существ.

Парусники и здесь, на Амазонке, имеют царственный вид и, конечно, выделяются величиной, формой крыльев, особенностью своего полета. Интересно, что среди них нет голубых, синих, интенсивно зеленых форм, как в Азии, а преобладают в окраске желтый с черным, коричневым, фиолетовый с красным и даже с черным цвет, разреженный лентами и перевязями. Часть парусников с Амазонки напоминает махаонов, но ярче, желтее и крупнее размерами, однако попадаются фрачники, и совсем некрупные, и очень многие без хвостиков, и даже как будто подражающие в окрасках и очертаниях крыльев несъедобным вонючим бабочкам геликонидам.

Одним из первых бразильских парусников был мной пойман ликофрон. Это крупная ярко-желтая бабочка типичного для парусников вида с фиолетовыми и черными лентами по общему желтому тону. А за ним почти тут же я поймал небольшого, но очень изящного парусника гекторидес. Он был черный, с хвостиками, и через оба верхних и нижних крыла с угла наискось к туловищу были белые широкие перевязи. Бабочка походила на школьницу-гимназистку в парадной форме и очень понравилась мне своей легкой изящной красотой. Отметил я также, что гекторидес напоминал и многих африканских парусников.

Количество этих замечательных бабочек в Бразилии поражает, как потрясает обилие бабочек вообще. За одну лишь дневную экскурсию можно поймать 70–80 видов, из них пятнадцать — двадцать могут быть парусники, цифра ни с чем не сравнимая ни для какой тропической страны. Правда, парусники с Амазонки, быть может, не потрясают воображение сложностью окрасок и самой формой крыльев, не отличаются и гигантской величиной, как парусники из Африки и особо из Юго-Восточной Азии. Здесь, на Амазонке, нет аналогий орнитоптерам (орнитоптер как бы замещают морфо!). И тем не менее я наслаждался ловлей парусников, их изобилием и жаждой открытия новых видов этого, без сомнения, благороднейшего семейства дневных бабочек.

Бродя еще с Альфредом по окрестностям городка Пара в устье Амазонки, напоминающей здесь безбрежное море, мы, не углубляясь в лес, без устали работали сачками, издавая возгласы радости и делясь впечатлениями от находок, как дети. Нами владела жадность натуралистов, наконец-то добравшихся до земли обетованной, до ее многочисленных новинок. После скудной на дневных бабочек Англии (всего шестьдесят с небольшим видов[45]) богатство добычи потрясало. Взмах сачком — и добываешь из сетки одну, а то и две ярких новых нимфалиды, взмах — и в сетке замечательный расписной парусник, еще взмах — и совсем незнакомая полосатая, как зебра, и тоже хвостатая бабочка, которую теряешься, не зная, как определить. Кто это? Парусник, нимфалида, данаида или, быть может, пьерида-белянка? Многие бабочки других семейств здесь имели крылья с хвостиками, и, наоборот, многие типичные папилио были без них. Попробуй, разберись. И все-таки наша коллекция парусников стремительно увеличивалась. Мы торжествовали.