Самые красивые представители семейства ураний живут на Мадагаскаре. Их я видел в коллекции Рассела[47]. Они похожи на Уранию Лейлус, но крупнее, ярче и окрашены по нижним крыльям в золотые и серебряные тона по черному фону.

Мои коллекции бабочек с Амазонки пополнялись, однако, менее быстро, чем коллекции жуков. Жуков здесь было множество от крохотных перистокрылок до гигантов в пять дюймов. Особенно много попадалось ярко окрашенных и богато скульптурных рогачей, навозников и златок. Жуки, личинки которых питаются древесиной, преобладали. Почти на каждом поваленном дереве я находил при внимательном его обследовании богатые сборы. Жуки прекрасно мимикрируют, прячутся в поросли ползучих папоротников, присасывающихся к таким стволам, маскируются среди мелких орхидей и бромелей. Вначале я не умел так ловко находить жуков, как делают это индейцы, но постепенно научился. Жуков на поваленных деревьях нужно искать и с осторожностью. Из-под ствола всегда может ужалить прячущаяся там ядовитая змея, паук-хищник или сколопендра.

А парусников к концу моего пребывания на великой реке я научился добывать и на приманки из полураздавленных загнивших бананов особого сорта, издающего аромат наподобие дешевых сортов одеколона. Сам я этот запах выносить был не в состоянии, по-моему, он тошнотворен, но бабочкам, и особенно фрачникам, этот сорт закуски (или выпивки?) нравился необычайно. Особенно большие уловы бабочек семейства папилио я делал в верховьях Амазонки, куда проникали виды уже горные и вообще не встречающиеся в среднем течении, например, великолепный черный парусник Папилио Аристеус с двумя слово бы языками пламени на верхних крыльях. Здесь попадался не менее крупный и еще более прекрасный Папилио Клеотас, очень маленький, но прелестно расписанный черным, белым и красным Папилио Агавус, красивый Папилио Асканиус и множество других иногда весьма удивительно, иногда даже очень скромно окрашенных парусников. Я заметил также, что больше всего бабочек на Амазонке встречается в сухой сезон, то есть когда дожди перепадают не часто, а раз в 3–4 дня. И бабочки благоденствуют. Это их время. Их видишь всюду, мелькающие цветные лоскуточки — самое заметное на опушках леса и у реки. Сухой сезон здесь никогда не бывает засушливым. За все время на Амазонке я не помню, чтоб более двух недель держалась погода без дождя. Неделя и то редкость. Зато в сезоны дождей (на Амазонке их два!) вода льется с небес, наводя на мысль о потопе, и тогда наступает райское время для рыб и земноводных, а насекомые заметны реже. Но и во время периодов дождя всегда бывают перерывы, которые я торопился использовать для своей охоты и находил в это время бабочек, которые несвойственны сухому сезону. Скажу в завершение — дельному натуралисту на Амазонке некогда скучать. Он всегда занят, и находки его безграничны.

— Ты знаешь, Генри, кого я жду сегодня к обеду? — прямо с порога, приветствуя меня, объявил Рассел. При этом он так радостно улыбался, что я не мог не сказать себе, до чего этот человек, уже переваливший за семьдесят, мог сохранить в себе совершенно детскую способность к удивлению и неподдельной радости. — Я пригласил господина Свенсона, который совсем недавно вернулся из путешествия в Гималаи! Представляешь, Генри, он был в Непале, в Бутане, Ассаме и в Индии! Был в Пенджабе у гуркхов, шерпов и сикхов. Он вернулся живым и здоровым и привез замечательные коллекции из этих таинственных районов! Мне сообщил об этом мистер Стивен, хранитель энтомологического отдела Британского музея. Он говорил, коллекции поразительные! Свенсон демонстрировал их во время своей лекции в Королевском обществе.

— Ах, Генри, — продолжал мой друг. — Ты просто не представляешь, как хотел я в молодости попасть в Гималаи и в этот удивительный Тибет. Но… К сожалению. Ты помнишь нашу бедность. Наши жалкие сбережения. Ведь даже поездка на Амазонку представляется сейчас чистым авантюризмом. А в Гималаи… Тогда?..

— Не этот ли Свенсон — автор очень дельной работы по горным дневным бабочкам Палеарктики?

— Тебя ничем не удивишь, Генри. Именно он!

— Тогда это интересно вдвойне. Он ведь ездил в Россию, был на Алтае, Тянь-Шане и Памире. Кажется, забирался и в Тибет.

— Да. Это очень знающий человек. Превосходный энтомолог и путешественник.

Разговаривая, мы вошли в столовую.

Слуги уже сервировали стол. Был светлый пасмурный день поздней английской осени. В столовой топился камин, и уютно пахло углем, хотя для гостя камин сегодня топили дровами. Великолепные отблески дрожащего пламени желто и розово отражались на столовом серебре, на фамильных расписных тарелках с видами замков графства Кент, развешанных по стенам. Столовая у Рассела была отменная, отделанная с большим вкусом и благородной стариной. Как все англичане, Рассел любил старину, добротные вещи и отличался разумной бережливостью, которая странно сочеталась с его неукротимым духом, напористостью и щедростью. В столовую из кабинета, а также из гостиной вели резные двери мореного кентского дуба, камин был отделан деревом, и в тон ему были большие напольные часы в дубовом футляре, с расписным саксонским маятником. Повторю, Рассел умел обставить свое жилье, и это также одна из черт этого замечательного характера. Меня чаровала его способность любить вещи, быть как-то неназойливо бережным и бережливым в отношении с ними. И я замечал, что вещи также очень любили своего хозяина, платили ему редкой взаимностью. Рассел не был сребролюбом. По понятиям своего времени он был даже небогатым человеком. У него, насколько я знал, имелось очень небольшое унаследованное состояние да несколько тысяч фунтов дала продажа его коллекций — имею в виду только дубли, привезенные с Малайского архипелага. Кое-что он зарабатывал на своих лекциях и книгах. Он, однако, умел извлекать из своих средств ту умеренную роскошь, какая бывает доступна лишь спокойным, трезвомыслящим, хорошо сбалансированным людям. «Бедность без долгов — зажиточность», — часто любил повторять он. Я был, пожалуй, богаче его, но, как ни странно, жил беднее и, бывало, прибегал к корыстной помощи кредиторов. Может быть, Рассел просто умело подбирал служивших ему людей. Их было всего четверо: кухарка, горничная и двое слуг, один из которых считался дворецким, а второй исполнял обязанности конюха, кучера, дворника и помощника Рассела по саду. Это были простые, хорошо воспитанные и преданные своему господину люди. Рассел очень ценил их, заботился о них и ни за что не расстался бы с ними. В отношениях со слугами он был очень прост, обходителен и ласков, как вообще со всеми, с кем общался, но никогда не замечал я в ответном отношении слуг к Расселу и тени панибратства. В этом Доме все устойчиво стояло на своих местах. Слуги обычно копируют своих хозяев, — или такие подбираются? Они были рачительные, умеренные, спокойные и работящие. Не представлялось даже, что кто-то из них мог разбить фужер или севрскую тарелку, в то время как моя кухарка то и дело колотила даже саксонский фарфор, а готовила весьма приблизительно и словно нехотя. Я не сказал об одном качестве Рассела, его чудовищной работоспособности. Еще до раннего чая[48] он был уже на ногах. Для разминки с утра уходил в свой чудный сад, в теплицу с ботаническими редкостями, возился с огородом и так до ленча. После он работал в кабинете до вечернего чая, затем гулял или опять возился в саду до обеда. После обеда читал, встречался с друзьями, ужинал с ними и ровно в полночь, а если недомогал, то на час раньше, ложился спать. Спал он только шесть часов и всегда, смеясь, говорил, что не страдает бессонницей. Я старался подражать ему в его размеренной жизни, отлаженной, как часовой механизм, но очень скоро понял, с моим характером и темпераментом все это непосильно. Я предпочел жить своей жизнью несколько более безалаберной, но также достаточно удобной. Если б только не подводило здоровье. Подорванное лихорадками, оно становилось хуже и хуже. Болезни часто укладывали меня в постель. А Рассел даже болеть не умел. Я никогда не видел его лежащим, даже во время недомоганий. Он умел побеждать и тут. И я не замечал, чтобы болели его слуги. Все они были отменно здоровые люди. А Рассел к тому же был неплохим врачом, его диагнозам я доверял больше, чем докторам, лечившим меня.