— Так что не торопись ставить избу, — посоветовал Хёкка-Хуотари Поавиле. — Подожди, пока погода прояснится. Кто его знает, что еще будет. Лучше день переждать, чем неделю страдать.

Поавила сидел и думал. Нет, не стоит верить всяким слухам!

— Если тишь дома просидишь, будешь в бурю грести… Так-то! — сказал Поавила и с таким решительным видом сунул под мышку наточенный топор, что мужики удивленно переглянулись.

Новость, которую Хёкка-Хуотари принес с погоста, заставила Поавилу крепко задуматься. До сих пор он был уверен в себе: ему казалось, что он разбирается в событиях времени и правильно представляет себе свое будущее. Но, оказывается, он ошибался. Вскоре с погоста пришла еще одна новость: с войны вернулся сын волостного попа и рассказал, что власть в Петрограде взяли какие-то коммунисты. Это известие так встревожило Поавилу, что он даже сна лишился. Он знал большевиков, с одним из них, с Михаилом Андреевичем, сидел в одной камере. Большевики — люди честные, они за простой народ. А коммунисты — кто они такие? О коммунистах Поавила слышал впервые. «Коммунисты? Гм! — бормотал он, доставая с лежанки свои пьексы. — Навыдумывают всяких названий. Простому мужику не разобраться в этих партиях…»

— Что ты там пыхтишь, точно кошель плетешь? — спросила Доариэ, услышав сердитое кряхтенье мужа.

— Вот черти, как ссохлись, — пыхтел Поавила, пытаясь натянуть на ноги покоробившиеся пьексы.

Наконец ноги были втиснуты в пьексы. Поавила медленно поднялся, напялил треух, поглядел на потолок, словно прикидывая, сколько он еще продержится, и вышел напоить лошадь.

Мерин повернул голову на скрип дверей и тихо заржал. «Ишь ты, еще ржет старый», — усмехнулся Поавила и похлопал мерина по крупу.

Мерин был намного старше лошади Хёкки-Хуотари и вообще уступал той в бойкости, но после летнего нагула выглядел неплохо. Поавила только с началом жатвы привел его из леса. Целое лето мерин пасся на воле, гулял в лесу с колокольчиком на шее вместе с остальным табуном. Даже после всех осенних работ мерин ничуть не выглядел заезженным. «Так что бревна возить на нем можно… — думал Поавила, поддерживая коленом ведро с водой, в которое лошадь уткнулась мордой. — Только надо еще подождать… Пусть прояснится».

Позавтракав, Поавила взял топор, снял хомут с прибитого возле голбца деревянного гвоздя и вышел.

За речкой Поавила повернул коня на узкую тропу и поехал по молодому ельнику. Когда-то здесь росли и большие деревья, но теперь только кое-где стояли старые березы с шершавой, потрескавшейся корой. Их развесистые ветви были сплошь покрыты поблескивавшей от утренней зари изморозью. Утро было ясное и прозрачное, и Поавила уже издали разглядел тетеревов, рассевшихся на одной из берез. Впереди темнела покрытая ельником сопка. На самой вершине ее возвышалась вековая ель с оголенной верхушкой — сигнальная ель, на макушку которой во времена шведских набегов насаживали сноп соломы и поджигали его, чтобы предупредить жителей соседних деревень об опасности.

Мерин неторопливо тащился по направлению к этой ели, Поавила сидел, погрузившись в свои мысли, и только изредка понукал лошадь.

Доариэ не спросила Поавилу, куда он едет, она никогда не вмешивалась в его дела. Управившись со своими утренними делами, она собралась помолоть на ручном жернове ячмень, но увидела, что к ним идет Хилиппа. «Чего ему от нас надо?» — удивилась Доариэ.

— Мир дому сему, — поздоровался Хилиппа. — Давно я у вас не был.

— Милости просим, — ответила Доариэ, ставя берестяную коробку с ячменем на лавку.

— Молоть собралась?

— Да. Хочу кашу сварить на обед.

— Осенью смололи бы побольше на моей мельнице, так не надо было бы теперь каждый день крутить жернов.

Незадолго до падения самодержавия Хилиппа купил в Кеми новые жернова и построил мельницу. Мужики поначалу было воспротивились, потому что Хилиппа решил построить свою мельницу повыше того места, где стояла общинная мельница, но потом все же уступили: жернова общей мельницы совсем истерлись, а денег для приобретения новых у общины не было, да и большинство мужиков еще не вернулись с войны.

Доариэ молчала, словно не расслышала слов Хилиппы.

— Уж больно твой Поавила гордым стал… — продолжал Хилиппа. — Где он?

— Да, кажется, бревна поехал рубить.

— Значит, в лес уехал… А у меня к нему дело. Ладно, потом зайду, — сказал Хилиппа и ушел.

Доариэ ошибалась. Поавила поехал заготовлять не бревна для новой избы, а хвою на подстилку скоту. На санях была уже большая куча густых темно-зеленых веток. Снегу в лесу было немного и Поавила решил, что мерин потянет и побольше воз. Свалив еще одну ель, он начал обрубать ее.

— Бог в помощь! — вдруг раздался возглас за спиной.

Поавила вздрогнул.

— Фу, леший, как напугал! — проговорил он, увидев Крикку-Карппу.

— Руби, руби, не бойся, — захихикал лесник, — меня и раньше бояться не надо было, а теперь и подавно. Мне ведь отставку дали.

Он бросил кошель и снял с плеча старый дробовик.

— С охоты? — спросил Поавила.

— Уж как говорится, коли на месте сидеть будешь, ни зверя, ни рыбы не добудешь. Ходил лисьи капканы проверять.

— А кошель-то, вижу, пустой.

— Красной лисе и цена красна, на нее стоит охотиться, если даже и не поймаешь ее, — отшутился Крикку-Карппа и, присев на поваленное дерево, начал свертывать цигарку. — Закуривай.

Поавила тоже сел покурить.

— А ты так и не начал бревна рубить? — заметил Карппа. — Все только грозишься.

— Успеется, — уклончиво ответил Поавила.

— Все же думаю, надо бы не терять времени, пока власти никакой нет, — советовал лесник. — А то, гляди, строгие законы насчет леса установят…

Поавила взглянул на лесника. Не коммунистов ли тот имеет в виду?

— Утром Хилиппа заходил. Говорит, скоро лес понадобится — с Финляндией, мол, будем торговать. А мне сказал, чтобы я лисиц больше добывал.

Поавила хмурился и молчал.

— Хилиппа говорил, что вечером к нему гости пожаловали из-за границы, — продолжал Карппа.

— Слышал, — буркнул Поавила.

— Да, лес всегда карела кормил, — помолчав, заговорил Крикку-Карппа. — Все ведь испокон веков карел берет оттуда. Крыша над головой — оттуда, лапти на ногах — оттуда, кошель за спиной — тоже, и ложка, и хлеб в голодный год оттуда. И последнюю домовину, чтоб в землю лечь, тоже оттуда берем.

— Да, а когда враги приходят, то и приют в лесу находим, — добавил Поавила, взял топор и начал яростно обрубать сучья.

Крикку-Карппа вскинул кошель за плечи и направился к деревне.

Вскоре Поавила с возом хвои приехал домой. На дворе его встретили жена и Микки. Доариэ сразу сообщила, что заходил Хилиппа.

— Видно, насчет долга. Ведь мы ему за семена должны, — предположил Поавила, разгружая воз.

— Да нет, очень уж добрый он был, — не согласилась Доариэ. — Чего, говорит, на моей мельнице зерно не смололи…

— Обходились мы без его мельницы и теперь обойдемся, — оборвал ее муж. — Где Хуоти?

— Ушел куда-то. К Хёкке-Хуотари, наверное. И что его туда вечно тянет?

— Пусть привезет еще воз хвои.

— Микки, сбегай к Хёкке-Хуотари и скажи Хуоти, что отец велел сейчас же идти домой, — сказала Доариэ младшему сыну, который уже начал разделывать хвою.

Микки всадил топорик в чурбан и побежал к соседям.

Бросив лошади охапку сена, Поавила пошел в избу, но только он сел завтракать, как прибежал Хилиппа, видимо, поджидавший его возвращения.

— Хлеб-соль!

По карельскому обычаю следовало в ответ Хилиппе сказать: «Милости просим», но вместо этого Поавила хмуро заметил:

— Для бедняка и соль приварок.

Хилиппа почувствовал некоторую неловкость. С тех пор как Пулька-Поавила взломал дверь общинного амбара и попал за это в тюрьму, Хилиппа редко бывал у соседа.

— Гордым ты стал, сосед. Моя мельница чем-то плоха тебе. Топоры ходишь точить к Хёкке-Хуотари, будто у него точило лучше.