— Выбирайте там, в карельских деревнях, надежных людей на уездный съезд Советов, таких, которые… Впрочем, вы сами знаете, кого надо выбирать…
Он не договорил. Вдруг открылась дверь и вошел Алышев. У него, по-видимому, было какое-то дело к Машеву, но, увидев в кабинете посетителя из Сороки, он сразу набросился на него с упреками:
— Николай Епифанович, да что же вы там, в Сороке, творите? Самоуправством занимаетесь! Ай-ай-ай! Кто дал вам право врываться в чужие дома, устраивать обыски, грабить? Кто вам дал право хозяйничать на заводе Стюарта? Кто дал вам право посылать в деревни агитаторов? Кто вам дал…
— Ленин, — перебил его Николай Епифанович.
— Но вам же известно решение Кемского ревкома. — Алышев начал терять самообладание. — Мы не признаем Совета Народных Комиссаров, потому что он опирается на одну партию…
— А мы — признаем! — спокойно остановил его Лонин.
Первые впечатления Степана Николаевича о Кеми были противоречивые и удручающие, но в той прямоте, с которой говорил рабочий из Сороки, он почувствовал что-то знакомое, похожее на то, что он слышал у себя в полку, в трамвайном вагоне в Петрограде, в поезде. В ней слышался тот же голос, голос питерских рабочих.
Из ревкома Степан Николаевич направился на станцию, где жил Пекка. Он вспомнил, каким щупленьким, застенчивым мальчишкой был Пекка в школе. Одевался в какое-нибудь рванье, приносил с собой на завтрак только пареную репу или черствый кусок хлеба, поданный ему добрыми людьми. Родители Пекки умерли перед войной. Ему пришлось бросить учебу и пойти в пастухи к богатому хозяину Лапукки. А теперь он здесь, на людях… Здорово вырос и возмужал парень!
В тот же день Степан Николаевич отправился в Пирттиярви. Пекка проводил его до развилки, откуда начиналась дорога на Подужемье.
— Вы не передадите Наталии? — попросил Пекка, достав из-за пазухи маленький, завернутый в белую тряпочку пакетик.
Степан Николаевич положил сверток в вещевой мешок.
— Так, говоришь, Палага в Сороке?
— Да. Замуж недавно вышла, — ответил Пекка.
Вскинув котомку за спину, Степан Николаевич встал на лыжи, которые раздобыл ему Пекка, и отправился в путь…
V
На улице трещал мороз, а в избе было тихо и тепло. Нога Хуоти заживала медленно, и поэтому ему приходилось сидеть дома и искать себе занятия. Примостившись у окна, он чинил пьексу, которую отец разрезал, чтобы снять с раненой ноги. Рядом, на лавке, свернувшись калачиком, мурлыкала кошка.
Под окном заскрипел снег под чьими-то шагами, но из-за толстого слоя льда, покрывавшего стекла, не удалось разглядеть, кто идет. Даже с внутренней стороны на окне наросло столько льда, что не были видны брусничные ветки, которые мать положила осенью на ягель между рамами. Легкие, быстрые шаги раздались уже на крыльце, в сенях. Иро… Сердце Хуоти как-то странно екнуло.
Иро забегала к ним почти каждый день. То за вязальными спицами, то еще за чем-нибудь. Иногда просто так, по пути заглянет. Однажды, когда в избе никого не было, даже перевязала рану Хуоти.
Дверь скрипнула. Но вошла не Иро, а Наталия. Вместе с ней ворвалось облако белого морозного пара, которое клубами рассеялось по избе и, дойдя даже до красной лавки, коснулось зарумянившихся щек Хуоти. Наталия остановилась у порога. Но это была не робость, с которой она девчонкой входила в избу просить милостыню, одним своим видом вызывая жалость, а просто девичья застенчивость. Увидев, что Хуоти в избе один, она, осмелев, подошла, достала из-за пазухи небольшой сверток и молча протянула ему.
Хуоти удивленно взглянул на нее и отложил в сторону пьексу.
— Что это? — спросил он, развернув сверток.
— Пряники, — сказала Наталия. — Учитель привез. Пекка прислал из Кеми. Попробуй!
Хуоти протянул сверток обратно.
— Да ты ешь, ешь! — уговаривала его Наталия. — Ну, попробуй, какие они…
Хуоти положил пряники на лавку рядом с Наталией и начал гладить рукой пораненную ногу.
— Болит? — участливо спросила Наталия.
— Болит.
Наталия вспомнила, как покойная мать, бывало, вылечивала все их болячки и раны. Надо края раны обмыть грудным молоком. Тогда рана быстро заживет. Но где его возьмешь, грудное молоко-то? И Наталия, вдруг покраснев, смущенно опустила голову.
— Что с тобой? — недоуменно спросил Хуоти.
Наталия взяла на руки кошку и, поглаживая ее, начала рассказывать:
— Учитель видел в Паанаярви мужа Палаги. Помнишь русского, который в одно лето на сплаве на Колханки работал?
— Соболева?
— Да. Он собирался и к нам сюда приехать. Какие-то собрания проводит он по деревням. Да вернулся обратно в Сороку. У Палаги там сын родился.
Хуоти сидел задумавшись. Перед глазами стояла порожистая Колханки. Он видел, как Федор Никанорович мчится на одном бревне по бурному порогу, как сидит на камне и рассказывает о беглых…
— Ты слыхал, вчера вечером Тимо вернулся домой, — сообщила Наталия. — Мне он зеркальце показывал. Вот такое маленькое, с ладошку. А на обратной стороне баба голая нарисована. А-вой-вой, чего не выдумают!
Хуоти слушал и молчал.
— Хилиппа сразу в амбар побежал, водки принес, — говорила Наталия, понизив голос. — Вместе пили в горнице. Тимо грозился, что и у нас скоро всех красных к стенке поставят. Я все слышала. Только ты не говори никому. А то, не дай бог, они узнают, что я говорила, — они ведь что угодно сделают…
Вдруг Наталия подняла голову, прислушалась. С улицы донесся звон колокольчика.
— Отец едет из лесу, — сказал Хуоти.
Наталия потуже затянула концы платка и поднялась.
— Поправляйся скорее, Хуоти.
— Приходи к нам вечером. Учитель будет собрание проводить, — крикнул ей вслед Хуоти. — Пряники! Пряники забыла.
Но Наталия была уже на улице.
Хуоти схватил с лавки сверток с пряниками и заковылял к двери, но острая боль в ноге заставила его тут же вернуться назад. Сев на лавку, Хуоти запихал сверток в карман и опять принялся за починку пьексы. Он думал о Наталии, видел ее глубокие, печальные глаза, прядку черных волос, выбившуюся из-под платка, едва заметный шрамик на нижней губе.
В сенях кто-то застучал ногами, сбивая снег с обледеневших пьекс. В избу вошел коренастый круглолицый финн. Это был Вейкко Кивимяки, который несколько лет тому назад уже останавливался у них на ночлег, направляясь на строительство Мурманской железной дороги. Тогда он не мог найти своим рукам приложения в собственной стране и подался на заработки на чужбину. И вот опять Вейкко пришлось покинуть родину: в северных районах страны, оказавшихся под властью лахтарей, началась насильственная мобилизация в белую армию, и, разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы он, потомственный кузнец, с чьих рук не сходили мозоли, пошел воевать против рабочих. Красной гвардии в их местах не было. Пришлось укрыться в лесу. За последние две недели через Пирттиярви прошли десятки таких же беглецов из Финляндии, направлявшихся в сторону Мурманки.
Вейкко решил задержаться на несколько дней в деревне, чтобы помочь Пульке-Поавиле заготовить бревна для новой избы.
Он и рассказал о том, что делается в Финляндии.
Выходившая в Тампере буржуазная газета «Аамулехти» писала в номере от 6 января 1918 года:
«В подарок на Новый год мы получили радостную весть о том, что правительство, стоящее ныне у власти в России, признало самостоятельность Финляндии. Зная, какую власть имеют Советы в России, мы можем только с величайшим удовлетворением отметить значение этого нового шага на нашем пути к самостоятельности».
Однако в то же время, уже начиная с осени, военный центр шюцкора готовился к «решающим мероприятиям» под тем предлогом, что якобы находящиеся в Финляндии русские войска вмешиваются во внутренние дела страны, якобы Советская Россия намерена захватить Финляндию. Этот фальшивый козырь вдруг чуть было не вылетел из рук белых: 27 января 1918 года командир расквартированного в Финляндии 42-го корпуса генерал Надежный телеграфировал всем войскам, находившимся в его распоряжении:
