С каким удовольствием она совсем отказалась бы от этих золотых дней! Но сделать это было не так просто: пришлось бы как-то объяснять свой поступок, выяснять отношения, ссориться или слушать их уговоры. Проще терпеть их всех раз в месяц, как неизбежные критические дни, и делать вид, что отдаваемые или получаемые ею деньги что-то для нее значат.

Когда-то давно, когда муж познакомил ее с женой одного нужного человека, ей было приятно приглашение в их компанию. Тогда она была в Измире так одинока, у нее не было здесь ни родных, ни друзей, а дела мужа требовали переезда в этот казавшийся ей маленьким и тихим после Стамбула город. Она так и не сумела полюбить его за прошедшие с тех пор двенадцать лет, но прижилась в нем, обустроила свой быт, приобрела достойное окружение, обзавелась нравящимися ей квартирой, машиной и загородным домом. Недостатка в знакомых давно уже не было, и вполне можно было обойтись без этих золотых дней, но как обставить свой отказ, как выговорить эти слова: «Я не буду больше участвовать в ваших встречах»? Ее начнут расспрашивать, уговаривать, подумают, что она просто напрашивается на эти уговоры, расспросы и комплименты, что она загордилась и считает ниже своего достоинства проводить время не с теми, о ком пишет желтая пресса. Проще оставить все как есть.

Лили вздохнула и принялась раскладывать конвертики на изящном серебряном подносе. Она особо отметила, куда положила названия трех летних месяцев, чтобы потом быстро и с заметной продуманностью убрать лишние два. То, что это – быстрота, продуманность, точность движений – должно быть заметно, было частью ее игры. Игры, на которую она обрекла себя, впервые попав на золотой день, и которая тогда доставляла ей самолюбивое удовольствие.

Их надо учить. Они, небрежные, не знающие цены мелочам и хорошим манерам, простоватые и считающие излишними три вилочки около столового прибора, должны осознать свою ущербность и перенимать то лучшее, что было в ней и что она со щедрой готовностью им демонстрировала. Они научатся и изменятся, полагала Лили. Изменятся, глядя на меня. И будут благодарны. И я стану их любимой подругой, их объектом подражания, законодательницей их мод. Они поймут, заметят, оценят. Они…

Они ничему не научились. И не желали учиться. И не видели той пропасти, которая отделяла их от Лили. Вернее, они думали, что это финансовая пропасть. И что, следовательно, перепрыгнуть через нее или уничтожить ее не в их власти. Другой разницы они не чувствовали.

«Господи, как они мне надоели! Еще два дня – а я ни о чем другом думать не могу. Опять будет все то же самое! Джан будет жаловаться на полноту и одышку и при этом уплетать сладкое и жирное; София опять напялит какую-нибудь невообразимую вытертую вязаную кофту; от Филиз вечно такой запах, как будто дезодорант – недоступная роскошь; Гюзель опять примется за свое… черт бы побрал эту журналистку, обязательно везде свой нос сунуть! как будто мне мало Элиф! А Эминэ…»

Резкий громкий звук пылесоса заставил ее вздрогнуть и отвлечься от неприятных мыслей. Конвертики дернулись на серебряном подносе, и, хотя их ровные ряды не расстроились, Лили в сердцах почти бросила поднос на стол.

– Гюльтен! Сколько раз я… – сообразив, что домработница не слышит ее из-за включенного пылесоса, она не стала продолжать и зря тратить силы. С прислугой тоже не везет! Какая у нее по счету эта девчонка – пятая, шестая?

Лили раздраженно вышла из гостиной и, стуча каблуками домашних туфель, пошла на звук, доносящийся из жилой комнаты. Квартира у них была огромной; собственно, это была даже не квартира, а целый этаж обыкновенного дома, причем последний этаж. Их жилище занимало ту же площадь, что две с половиной квартиры на других этажах, а остальное пространство превратилось в огромный балкон, почти сад, с оригинальной формы бассейном, множеством деревьев в кадках, шезлонгами и прочими доступными только действительно состоятельным людям причудами. Сейчас, в декабре, часть балкона была затворена раздвигающимися стеклянными дверьми и превращена в зимний сад. Наличие прислуги изначально предполагалось в такой квартире само собой разумеющимся. Но где найти подходящую, Лили не знала.

Она наступила ногой на кнопку, выключающую пылесос, и не без удовольствия, которого, впрочем, ничем не выдала, понаблюдала за вскочившей от неожиданности девушкой, водившей до этого пылесосом под диваном.

– Ой, госпожа Лили… я…

– Гюльтен, – холодно прервала ее хозяйка, – сколько раз я просила тебя предупреждать, когда включаешь пылесос? Это действует мне на нервы.

– Извините, госпожа Лили…

– Не перебивай. Если ты еще раз начнешь пылесосить, не предупредив меня, то потом ты будешь этим заниматься только в собственной квартире. Если у тебя, конечно, есть пылесос.

– У меня нет, – смотря в пол, тихо сказала девушка.

– И не будет, – отрезала Лили, никогда не церемонившаяся с прислугой и не считавшая нужным даже изображать на лице нечто демократическое. – Пока ты здесь работаешь, будь любезна выполнять мои требования. Ты вымыла зимний сад?

– Да, госпожа Лили. Там только…

– Значит, нет. Если ты говоришь «да», то к этому нечего добавить. А если ты начинаешь мямлить, значит, что-то там не в порядке. Смотри, Гюльтен! Чтобы послезавтра в зимнем саду ни пылинки не было! И в гостиной. И, разумеется, в прихожей, в гостевой ванной и в туалетах. Остальное – как обычно. И не забудь, что послезавтра ты мне нужна до вечера: пока не уйдут гости.

– Хорошо, госпожа Лили, – Гюльтен знала, что только такой ответ не вызовет нареканий, и решила ничего не добавлять. Хотя ей было что сказать своей хозяйке. И, может быть, она бы сказала, если бы та не смотрела на нее как на часть того же пылесоса, которая вдобавок ко всему иногда срабатывает не вовремя и действует, видите ли, на ее драгоценные нервы. Она рассказала бы этой богачке, не считающей ее за человека, что она знает. Мадам ох как удивилась бы! Но больше всего, Гюльтен чувствовала, она удивилась бы тому, что ее пылесос, ее бытовая техника осмелилась заговорить. И Гюльтен молчала – до поры до времени.

– Что ты молчишь?! Я же спрашиваю тебя: что не сделано в зимнем саду? Я собираюсь вести туда гостей пить кофе. Так что там?

– Я не все растения протерла, – домработница по-прежнему не поднимала глаз, – я хотела сначала везде пропылесосить… Но я все сделаю, госпожа Лили, вы не волнуйтесь…

– Я-то и не волнуюсь, – неприятно улыбнулась хозяйка. – Волноваться следует тебе. Если тебе, конечно, нужна эта работа. А я плачу тебе достаточно, чтобы не волноваться. И чтоб все листья сверкали, ясно? Особенно фикусы и диффенбахии. Если состав для растений кончится, позвони шоферу – пусть съездит купит. Все равно без дела сидит: я сегодня никуда не собираюсь.

– Да, госпожа Лили, хорошо. Можно включить пылесос?

– Можно. И посмотри потом, не натереть ли серебряные ложки.

– Я их позавчера натирала… – ах, черт! Надо было опять сказать «да, госпожа Лили». До чего же мерзко, оказывается, быть прислугой! Хотя… быть-то, наверное, еще ничего, а вот играть роль! Гюльтен, закусив губу, выслушала проповедь о том, что серебряные ложки, начищенные позавчера, это совсем не те ложки, которые прилично будет подать гостям послезавтра, и думала при этом, что если сегодня хозяйка никуда не уходит, то ей не удастся незаметно воспользоваться телефоном. Даже мобильным. Если только в ванной запереться… Ну да, и воду включить, как в шпионских фильмах. Маразм. Хорошо, что все это скоро кончится. Послезавтра.

– Ну, пожалуйста, ты не пожалеешь! Когда ты еще попадешь в такую квартиру? Туда на экскурсию можно ходить… Что? Почему это? Покормишь там, спать уложишь – и все. Говорю же: места там сколько угодно. И у них все отапливается, вся квартира. Ну, твоего же все равно нет… хорошо, твоего мужа… Куда он, кстати, на этот раз делся? Не знаю-не знаю, не нравятся мне эти его командировки. Я бы на твоем месте…

Ее всегда все любили. Она была в этом уверена. Иначе детское прозвище «Джан», «Джаным» – «душечка», «милая» – не вытеснило бы ее вполне благозвучное официальное имя. Она была толстой, улыбчивой, и действительно милой и душевной, и считалась доброй, поскольку была общительна и почти болтлива; подружки с юности привыкли с ней откровенничать, поскольку не воспринимали как соперницу; она была гостеприимна, любезна, интересовалась чужими делами не меньше, чем своими, а ведь это так важно для милых душечек! – и сама верила, что не то что не имеет врагов, но что всеми любима.