В их и без того истерзанных душах снова вспыхнул ужас. Жертва была востребована. Омово охватило горькое сознание непоправимости случившегося. У него возникло странное ощущение, будто он уже видел все это когда-то, в каком-то другом месте. Им овладел панический страх.
— Это ритуальное убийство.
Для Кеме только что увиденное явилось страшным потрясением, наслоившимся на еще не затянувшиеся в его сердце раны. В памяти воскресли пережитые им ужас и скорбь по поводу утраты отца и сестры. Начавшее уже было утихать горе снова явило ему свой жестокий лик. Ночь взяла жизнь, оставив искалеченную оболочку.
— Надо что-то делать.
— Да.
Омово посмотрел на Кеме. Внезапно выглянувшая луна коснулась своими лучами его лица, оставив на нем бледный след. Лицо Кеме сделалось неузнаваемым, уподобившись бесстрастному каменному изваянию. Холод сковал голову Омово, словно на нее легла чья-то невидимая ледяная рука. Дрожь пробежала по телу. Спазм за спазмом. Они со всей очевидностью поняли весь ужас своего положения.
— Мы не можем ни сами вынести труп отсюда, ни заявить в полицию от своего имени.
— Конечно, на нас же в первую очередь и падет подозрение. Бог мой, какая бессмысленная смерть…
— Жестокая смерть.
— Клянусь богом, я доведу дело до конца. Это же глупо…
— Пошли к Деле и от него позвоним в полицию, не называя себя.
— Да, но для начала надо выбраться отсюда.
— Интересно, твой мотоцикл не украли?
— Об этом мы подумаем после. Все это…
— Ты больше не боишься?
— Нет. Я зол. Эта проклятая африканская ночь…
— Ну, пошли. У меня такое чувство…
Они еще минут десять, валясь с ног от усталости, отыскивали выход из парка и наконец отыскали. Луна сияла вовсю. Мотоцикл Кеме стоял там, где он его оставил. Они поехали к Деле.
— Все это — какой-то чудовищный кошмар.
Отец Деле, низкорослый, симпатичный заика с тотемными знаками на лице в виде длинных пальцев, открыл им дверь и крикнул:
— Деле, к тебе пришли.
Деле спустился к ним из гостиной, где смотрел телевизор. Они отозвали его в сторонку и сообщили о цели своего визита, а под конец рассказали о том, что им пришлось пережить. Кеме анонимно позвонил в полицию. На другом конце провода послышался равнодушный, сонный голос дежурного, который, не скрывая раздражения, записал сообщенные ему данные и обещал расследовать происшествие.
Пока Кеме звонил в полицию, Деле рассказал Омово, что одна из его подруг забеременела от него и что он пытался убедить ее сделать аборт, но та наотрез отказалась. У Омово голова была занята совсем другим, поэтому, улучив подходящий момент, он вскоре откланялся. У двери Деле отрывисто проговорил:
— Подумать только, Африка убивает своих детей. — И добавил: — Африка — не для меня. Поэтому я и еду в Америку.
По пути домой они молчали. У Бадагри-роуд Омово попрощался с Кеме. Вокруг стояла кромешная тьма. Но сознание его было ясным. Слишком живы были воспоминания: живы и ужасны.
Глава седьмая
Улицы были полны разноголосого гула. Омово понятия не имел, что в такой поздний час жизнь в городе бьет ключом. Торговка апельсинами окликнула его, когда, тяжело ступая, он поравнялся с ее лотком. Женщина, торговавшая акарой[22] и додо[23], воркующим голоском зазывала его отведать свои лакомства, но когда он прошел мимо, даже не взглянув в ее сторону, злобно проворчала:
— Ну и урод! И как только земля носит тебя с такой головой!
Омово ускорил шаг. Из закусочной доносились громкие голоса и нестройные звуки музыки. По улице слонялись подвыпившие проститутки в кричащих нарядах. Омово прошел мимо, даже не взглянув на веселые росписи доктора Окочи на стенах, которые, как ему всегда казалось, оживляют это неказистое с виду заведение.
Дальше его путь лежал сквозь густые заросли кустарника, и Омово невольно насторожился. В темноте кусты сливались в сплошную массу, а ночь придавала им зловещие очертания. В этом месте часто случались всякие происшествия: здесь находили подкидышей, насиловали женщин, случалось и многое, многое другое. Здесь слышались странные звуки, как будто кустарник жил своей таинственной, дьявольской жизнью.
У Омово екнуло сердце, когда он различил в темноте знакомую фигуру и услышал резкий и в то же время нежный голос, — весело смеясь, женщина разговаривала с мужчиной в набедренной повязке. Да, это была она. Но с кем — понять было трудно. Омово пришел в смятение. Он не знал — то ли ему продолжать идти как ни в чем не бывало, то ли повернуть обратно. Ноги сами понесли его в сторону. Он шел, не разбирая дороги, сквозь чащобу, цепляясь рубашкой за сухие ветки.
Отец встретил его сердито. Он прохаживался взад-вперед по комнате, но, увидев Омово, остановился на полшаге, приблизился к нему и выплеснул на него все свое раздражение. Чем разгневан отец — понять было трудно, но судя по отдельным словам, которые он мог различить в его невнятном бормотании, отец повторял те самые давно забытые жалобы и упреки, которые Омово постоянно слышал в детстве. Что-то насчет колдовских способностей матери, еще что-то о долгах. По мере того как отец распалялся, на его лице все отчетливее проступали складки и глаза наливались кровью; он в исступлении сжимал губы. Со стороны могло показаться, что человек репетирует сцену приступа горячки. В какой-то момент у Омово вспыхнуло чувство теплоты и любви к отцу, но уже через минуту оно сменилось холодным, снисходительным безразличием.
— Где Блэки, отец?
— Не твое дело. Она не нуждается в твоем присмотре. Я послал ее купить мне молока.
Омово умолк. Он смотрел, как отец ходит вокруг обеденного стола, и вспоминал. Вспоминал, как умирала мать, а отец тем временем бегал за другими женщинами; как потом он выгнал из дома братьев, когда те выразили недовольство по поводу бессмысленности той жизни, которой жила семья. Отец вдруг остановился и, обернувшись к Омово, принялся сетовать по поводу того, какими бездарными оказались все его дети и сколь немилосерден к нему в этом смысле Бог. Он изрекал это самым что ни на есть патетическим тоном; и снова его тирады производили впечатление некоторого лицедейства, будто он торжественно разыгрывает трагедию собственной жизни.
На столе лежали все те же бумаги, которые Омово видел накануне, как будто с тех пор их никто не убирал. При виде бумаг Омово невольно подумал о просроченных платежах, о судебных исках, о новых счетах, о сорванных поставках.
Отец взял бутылку и поднес ко рту.
Омово удалился к себе в комнату, когда отец с чувством собственного достоинства поставил бутылку на место и снова принялся за поношения, которые теперь адресовал пустой унылой гостиной.
Как только Омово оказался один в комнате, на него нахлынули воспоминания о событиях прожитого дня. Он достал блокнот и записал:
«Мысли обретают законченную форму и не дают мне покоя. У меня конфисковали картину. У меня украли рисунок. Я оказался в порочном кругу. Предзнаменование сбылось в немой драме многочисленных потерь. Я побывал в стране кошмаров. Переход от покоя к ужасу. Кеме был глубоко потрясен; никогда прежде я не видел его таким. Деле предстоит стать отцом нежеланного ребенка; как ни странно, он очень верно высказался по поводу Африки, убивающей своих детей. Бедная, бедная, бедная девочка — почему с тобой сотворили такое? Принесли в жертву африканской ночи? Что могу сделать я или кто-нибудь другой? Прятаться? Действовать анонимно? Это отвратительно и бессмысленно».
Он подумал о чем-то. Потом продолжал:
«В детстве родители часто пугали нас темнотой: „Не ходи туда. Там джу-джу[24]“. Став постарше, мы перестали бояться. Мы обнаружили, что можно гулять по темным аллеям, не опасаясь, что кто-то стукнет тебя дубинкой по голове. Днем светло. Все на своих местах. Мы утратили страх перед аурой тьмы. Но мы по-прежнему боимся того, что может таиться во тьме, скрывающейся в ней таинственности. Джу-джу принимает различные обличья как в сознании, так и в реальной действительности. Сейчас джу-джу потребовалась человеческая душа. Вот так уходят из жизни и красавицы, и дурнушки, и бедные, и богатые, и добродетельные. Земля притязает на плоть. Вода омывает руки».
