— Думаешь, стоит? — поинтересовался Жан-Ги, и увидел улыбку Анни.

— Шутишь, что ли? Откажешься от должности инспектора в убойном отделе, будучи одним из самых влиятельных офицеров Сюртэ, и уйдешь в Академию? Ты?

— Итак, ты думаешь, мне стоит так поступить?

Она звонко расхохоталась, как умела лишь она:

— Не думаю, что ты когда-нибудь рассматривал вариант «стоит так поступить». Полагаю, ты просто сразу поступишь именно так.

— Почему это?

— Потому что ты любишь отца.

И это было правдой.

Он пошёл бы за Арманом Гамашем даже сквозь адские врата, а до Академии Сюртэ было так же близко, как от Квебека до Аида.

Рейн-Мари сидела в бистро и всматривалась в темноту за окном, где можно было разглядеть три огромные сосны, да и то только потому, что те были увешаны рождественскими гирляндами. Синие, красные, зеленые огоньки, мерцающие под слоем свежего снега, смотрелись так, словно их подвесили в воздухе.

Еще только пять вечера, а кажется, будто уже полночь.

К бистро шли хозяева Габри и Оливье, торопясь на ежевечерний cinq à sept, час дружеского коктейля.

Арман остался дома, предпочтя тишину и покой кабинета, готовился к приближающемуся первому дню нового семестра. Сквозь окна бистро, за деревенским лугом и нарядными деревьями, виднелся их дом и свет в окнах кабинета.

Рейн-Мари почувствовала облегчение, когда он объявил о своем решении заняться Академией. Самое подходящее дело для человека, более склонного гоняться за редкими книгами, чем за преступниками. Но все-таки, он выслеживал убийц почти тридцать лет, и преуспел в этом занятии. Он охотился за серийными убийцами, за теми, кто убил всего один раз, за виновниками массовых убийств. За теми, кто действовал преднамеренно и теми, кто не готовился совсем, действовал спонтанно. Все они одинаково отнимали жизни, и все, за редким исключением, были пойманы её мужем.

Да, Рейн-Мари почувствовала облегчение. После рассмотрения и обсуждения с ней множества предложений, Арман выбрал руководство Академией Сюртэ. Чистку авгиевых конюшен, переполненных за годы жестокости и коррупции.

Она радовалась, ровно до того момента, пока с удивлением не обнаружила мрачное выражение его лица.

И в этот момент холод пронзил ее. Не убийственная стужа. Пока лишь предвестник будущих холодов, того, что грядут тяжелые времена.

— Ты целый день ее рассматриваешь, — раздался голос Мирны, прервав грустные размышления Рейн-Мари. Мирна указала на бумагу в руках Рут. Старая поэтесса держала листок осторожно, за краешки.

— Можно мне взглянуть? — попросила Рейн-Мари ласково, протянув руку, словно заманивая в салон автомобиля бродячую собаку. Будь у нее в руке бутылка виски, Рут уже виляла бы хвостом на переднем сидении.

Переводя взгляд с одной на другую, Рут отдала бумагу. Но не Рейн-Мари.

Она отдала ее Кларе.

— Это карта, — склонившись над бумагой, сделал вывод Арман.

— Какова твоя первая версия, мисс Марпл? — спросила Рут. — Вот эти линии, мы зовем их дорогами. А это, — она ткнула узловатым пальцем в бумагу, — река.

Последнее слово она проговорила медленно, демонстрируя безграничное терпение.

Арман выпрямился и уставился на неё поверх очков, потом вернулся к созерцанию карты, расстеленной на столе под светом настольной лампы.

Этим зимним вечером они собрались у Клары на ужин — буйабес со свежим багетом из булочной Сары.

Клара и Габри на кухне добавляли последние ингредиенты в бульон — морские гребешки, креветки, мидии и кусочки лосося — пока Мирна нарезала и поджаривала хлеб.

Тонкий аромат укропа и чеснока витал по дому, смешиваясь с ароматом дымка из камина. За окном наступила стылая беззвездная ночь, облака сгустились, грозя снегопадом.

А в доме было тепло и спокойно.

— Болван, — проворчала Рут.

Несмотря на её комментарии, было совсем не очевидно, чем же на самом деле являлась эта бумага.

На первый взгляд, она совершенно не походила на карту. Слегка помятая, потрепанная, она была красиво и замысловато разрисована — орнамент из медведей, оленей и гусей тянулся вокруг гор и лесов. В буйстве сезонной неразберихи весенняя сирень и пышный пеон соседствовали с кленами в ярком осеннем облачении. В правом верхнем углу снеговик в шапочке и национальном кушаке ceinture fleche вокруг толстой талии, победно вскинувший клюшку.

Сплошная незамутненная радость. Чудаковатая простота, каким-то образом умудрившаяся стать милой и очень трогательной.

Это был отнюдь не примитивный рисунок деревенщины, выполненный с энтузиазмом, большим, чем талант. Тот, кто это нарисовал, был отлично знаком с живописью, работами знаменитых художников, и имел достаточно опыта, чтобы подражать им. Исключение составлял лишь снеговик, который, насколько Гамаш знал, никогда не появлялся на полотнах Констебла, Моне, даже в шедеврах «Группы семи».

Требовалось некоторое время, чтобы сообразить, что рисунок представляет собой, чем является по своей сути.

Картой. Прекрасная в своем совершенстве — с контурными линиями и ориентирами. Три крохотных сосны, как три играющих ребенка, без сомнения обозначала их деревню. Тут были тропинки, каменные изгороди, и даже скала Ларсена, названная в честь коровы корова Свена Ларсена, застряла там, пока ее не спасли.

Гамаш наклонился ниже. Так и есть, вот она, корова.

Здесь имелись даже тонкие, подобно шелковым нитям, линии долготы и широты. Выглядело все так, словно произведение искусства было проглочено географической картой.

— Заметил кое-что странное? — снова заговорила Рут.

— О, да! — ответил он, подняв в упор на старую поэтессу.

Она засмеялась.

— Я имела в виду карту, — продолжила Рут. — И спасибо за комплимент.

Наступила очередь Гамаша улыбнуться, и он вернулся к изучению листка бумаги.

Он мог описать ее, используя множество слов. Красивая. Детальная. Утонченная, несмотря на жирный шрифт. Редкая, сочетающая в себе художественность и практичность.

Была ли она странной? Нет, он бы так не сказал. И всё же, он хорошо знал старую поэтессу, её любовь к языку, знал, как осознанно она использует слова. Даже бессмысленные слова та наполняла смыслом.

И если она сказала “странное”, она подразумевала именно странное. Хотя, возможно, вкладывала в это слово смысл, отличный от того, какой вкладывают в него другие. Она полагала странной воду. Она считала странными овощи. И оплату по счетам.

Гамаш нахмурился, ему показалось, что снеговик куда-то указывает. Куда? Он склонился ниже. Вот.

— Это пирамида, — палец Армана завис над рисунком.

— Да, да, — проговорила Рут нетерпеливо, как будто там повсюду пирамиды. — Но заметил ли ты что-то странное?!

— Она не подписана, — заметил Гамаш, предпринимая еще одну попытку.

— Когда ты последний раз видел карту?! — вопросила Рут. — Напряги мозги, недоумок!

Услышав недовольный голос Рут, Рейн-Мари посмотрела на мужа, поймала его взгляд и улыбнулась в знак сочувствия, прежде чем вернуться к беседе с Оливье.

Они обсуждали находку дня из одеяльной коробки — стопку «Vogues» начала 1900-х.

— Очаровательное чтиво, — сказала Рейн-Мари.

— Я заметил.

Рейн-Мари долго удивлялась, как много можно сказать о человеке по тому, чем завешаны его стены. Картины, книги, декор. Но до сих пор она понятия не имела, что так же много можно сказать о человеке по тому, что в его стенах.

— Тут несомненно жила дама, интересующаяся модой, — добавила она.

— Может, дама, — ответил Оливье, — А может гей.

Он посмотрел в сторону кухни, где Габри, размахивая половником, танцевал. Точнее, изображал танец.

— Думаешь, это был прадедушка Габри? — спросила Рейн-Мари.

— Если человек может происходить из древней династии геев, то этот человек — Габри, — предположил Оливье и Рейн-Мари засмеялась.