Интересно, что докладывали в те годы по инстанциям начальники, отвечавшие за соблюдение режима секретности и придумавшие этот балаган с переодеванием? Ведь, несомненно, они как-то должны были оценивать происходившее? Но происходило скорей всего то, что бывало у нас всегда – наверх докладывалось об успехах. Пыль в глаза. Лапша на уши… Русский язык богат и точен.

Обучением в Обнинске для меня лично закончилось тринадцатилетнее (1948–1960) совместное с Толей Колмаковым[1] странствование по общим для нас с ним военно-морским училищам, учебным курсам, классам и группам. Если добавить к тому, что перед поступлением в Нахимовское Толя жил на углу ул. Герцена и Невского (ныне – Б. Морская, дом № 7, огромные стекла окон второго этажа, глядящие на Большую Морскую), а я – на Зимней канавке (бывшее фойе Эрмитажного театра,[2] которое было тогда квартирой семьи усыновившего меня дяди, брата моего отца[3]), то даже и в доучилищной жизни территориально мы с Толей для города-трехмиллионника были практически соседями. И добежать от того дома, где еще до училища жил он, к тому, где жила семья моего дяди – а значит, мимо «александрийского столпа» и того подъезда Эрмитажа, где, как впоследствии оповестил в своей песне Саша Городницкий, «атланты держат небо на каменных руках», – было всего ничего. И ему до колонны бегом было минуты полторы, а мне – на полминуты больше. Маршруты же наших с Толей передвижек по военно-морским учебным заведениям в упомянутое тринадцатилетие различия не имели даже и такого. Поскольку совпадали один в один.

Итак, после шести лет Нахимовского училища следующее шестилетие в нашем с Толей случае выглядело, как уже сказал, абсолютно одинаково: это три года кораблестроительного фак-та ВВМИУ[4] им. Дзержинского (Инженерный замок), затем год электрофака того же училища (Адмиралтейство), полтора года (пятый курс и диплом) Севастопольского ВВМИУ ПП («ПП» – это «подводного плавания») и, наконец, курсы офицеров, уже расписанных по экипажам конкретных подводных лодок (Учебный центр ВМФ, г. Обнинск)… Дать оценку образованию, построенному из таких совершенно отдельных кусков, автор смелости в себе не находит. Напоминаю лишь: речь на следующих страницах не о днях сегодняшних, а в годы для нынешнего гражданина практически доисторические – в пятидесятые – начало шестидесятых.

Упомянув Толю, не могу сразу же не сказать о той совершенно особой роли, которую играла в то время для нескольких из нас его мама Надежда Константиновна – человек удивительного умения с первых минут внушить к себе полное доверие. У большинства из нас родителей давно уже не было. И возникли – три Нахимовских, а сколько Суворовских – пусть расскажет тот, кто знает о них больше, чем я.

Возраст, в котором мы поступали в Нахимовское (11–12 лет), если не для всех, то все-таки для многих – из самых трудных. Ты все видишь, все слышишь и даже понимаешь, что надо бы сейчас ответить. Но ты почему-то молчишь. При этом – скованно. Почему?

Некоторые из моих сверстников, то есть родившиеся года за четыре до войны, иногда ощущали в свои полудетские годы приступы этого частого, оказывается, для некоторых подростков речевого паралича. Онемением не назовешь, но сам факт очевиден. И кто-то из врачей-психологов, будто бы, обобщил. Не от того ли, что лишились в детстве отца? Оглянешься, ища поддержку, защиту – а там никого нет… И не знаешь, как быть. И – молчишь.

Но вернемся к прерванному. Мать Толи, Надежду Константиновну, я помню как человека совершенно особенной роли. Роль эта – мать уцелевшая, мама для всех. Тогда, в 1950-х, не только детально, но даже и в общих чертах ничего о Надежде Константиновне знать я, конечно, не мог. Это уже много позже и лишь по крупицам.

Во время Гражданской войны хутор под Бугурусланом, откуда родом Надежда Константиновна, оказался в зоне боев. Бугурусланская же операция 1919 года, судя по «Советской военной энциклопедии» (1976) была далеко не рядовой. Есть схемы, есть цифры. У пытающихся пробиться к Волге войск белых – это генерал Ханжин: 254 орудия, 907 пулеметов. В группе армий Фрунзе: 233 орудия, 1085 пулеметов. Кровопролитие, видимо, было страшное. Фамилии Тухачевского, Каппеля, Чапаева, Эйхе – в отличие от командующих операцией, поданы тонким курсивом.

Места этих боев, судя по всему, вскоре настигла разруха, начался голод. Пошли аресты, стали выселять. Да народ и сам побежал. Кто на юг – а кто и на север. Часть семьи Надежды Константиновны оказалась в Ташкенте, другая (и она сама) на несколько лет – на севере.

Наверно, надо очень много всего перенести, чтобы уметь так расколдовывать нас от той немоты, которую я упоминал раньше. Я сказал уже про Надежду Константиновну – уцелевшая потому, что не имела права не уцелеть. И у нее была среди нас своя роль. Кто-то скажет – никакая это не роль… А я скажу – огромная. И как только Надежда Константиновна появлялась около нас, в неизменной ее приветливости, в проявлениях радости всего лишь от того, что она тебя видит, каким бы коротким ни был разговор, ты понимал, что она обязательно успеет расспросить тебя, интересуясь как твоими радостями, так, конечно и особенно, – печалями. А ведь в двенадцать и в четырнадцать, если и не в пятнадцать, что тоже не исключено, тебе не так нужна помощь, как знать, что тебя не бросят… В тете Наде Колмаковой это было. И ты ощущал себя не просто приятелем ее сына, а наравне с ним. И никаких привилегий он в эти минуты не имел.

А еще однажды (правда, тогда мы были уже давно закончившими Нахимовское) ею был организован перехват нас на железнодорожном пути, когда из Севастополя мы были отправлены поездом на Северный флот на преддипломную практику. Но этот поезд Севастополь – Мурманск не заезжал в Ленинград. И объединенная группа «мам и невест» прибыла заранее на станцию Волхов, где наш поезд сворачивал в объезд Ленинграда, а затем мы вместе ехали до той станции, где поезд выходил на ветку Ленинград – Мурманск.

Колмаковы были эвакуированы в годы войны из Ленинграда в Архангельскую область, но другие родственники были в Средней Азии, и, хотя идет с тех пор уже третье поколение, память о том времени (даже в кулинарном аспекте) живет в этой семье до сих пор. И в Дни Военно-морского флота традиционно готовится на даче Колмаковых в Васкелове огромный казан плова, и группой бывших морских офицеров поднимается военно-морской флаг.

В тот день, когда у меня была свадьба (это уже пятый курс, предновогодний десятидневный отпуск из Севастополя), Анатоль так к нам и не дошел, и они со своей Ольгой,[5] с которой он познакомился за несколько месяцев до того в крымском автобусе, просидели весь вечер на подоконнике нашей лестницы по уже упомянутому адресу – Дворцовая наб., 32, кв. 24 (теперь там столовая Эрмитажа). И будто бы какие-то самые главные слова о дальнейшем у них именно на нашей лестнице и были произнесены (зная их обоих, убежден, что именно этих слов было, ну, может, пять, много, если десять).

Толя, тут я обязан, кажется, перейти на полное произнесение его имени – так вот: инженер-капитан первого ранга Анатолий Григорьевич Колмаков является лауреатом Государственной премии, но в каком году и за что именно произошло это награждение или присуждение, знать даже и мне, знакомому с ним с его одиннадцати лет, не положено. Но даже и здесь, вероятно, от критики мне не уйти. Теперь ведь, кажется, слово «инженер» ставят после воинского звания? Раньше-то было иначе…

Про Толю еще два слова. И всегда очень много читавший, он неукоснительно предается этому занятию и сейчас. Но читает не повести и романы, а, как кажется, лишь документалистику, но не всякую, а такую, в которой мерещится сюжетная пружина, образующая связку: «зачем? – а вот затем». Но узнаешь о том, что он уже прочел, только если разговор коснется нужной темы.