Но об этом потом.

Из двух Нахимовских,[7] то есть сугубо морских училищ, одно из которых было наше ленинградское, а второе, которое, вероятно для дезориентации предположительного противника, возникло, а потом так и осталось[8] на горной реке Кура в горах Кавказа – на кораблестроительный факультет Дзержинки (старейшее из Высших военно-морских инженерных) прибыло в 1954 году (и это еще кроме тех, кто пришел из обычных школ) около двух десятков медалистов. Медаль по закону давала право выбора высшего училища и факультета, и первые три года, выбрав Дзержинку и попав в нее, занимались мы не просто рьяно, а так, что, можно сказать, шел дым. Дзержинка в ту пору слыла военно-морской Сорбонной, кораблестроительный же ее факультет, сокращенно – корфак, считался по сложности математических предметов попросту заумным. Об этом не только ходила молва, но и не без плохо скрываемого удовлетворения (или гордости?) проговаривались и наши преподаватели. В паруса этому юношескому снобизму дул, казалось, ветер даже главной особенности нашего размещения – и если электрики, дизелисты и паросиловики в своем Адмиралтействе круглосуточно пребывали в одинаковых, словно вычерченных по линейке коридорах, однотипных классах, ходили по одинаковым лестницам с одинаковыми ступенями, то у нас, корабелов, все перечисленное было не только иным, но и, можно сказать, штучным, поскольку наш факультет помещался в Инженерном замке. И, хотя треть Замка тогда оставалась еще в стадии военной и блокадной разрухи, но уже то, что при нас возродилось – я имею в виду дворцового типа реставрацию, – было необъятным пространством архитектуры совершенно изысканной. А еще Замок, и это было неожиданным, оказался вовсе не угрюмой казармой непредсказуемого гатчинского правителя, а хоть и тяжело раненным, но уже начавшим выздоравливать великолепным дворцом, то есть тем, где не только предвидятся, но и реально существуют – и пространства для торжеств, и трапезные, и покои будуарного назначения, и разного рода и стиля гостиные, и огромный надвратный мальтийский зал, при всей своей новой волейбольно-баскетбольной судьбе сохранивший свою величавую символику. И есть еще и галереи для развода караулов, и места для книжного уединения, а также и библиотек. То есть общий тон Замка, не только как дворца, но даже как корпуса отдельного факультета военного училища, когда мы в нем поселились, оказался отнюдь не бездушной казармой, несмотря на то что, скажем, когда мы были на первом курсе, на нашем спальном этаже (самом верхнем) почти впритык к койкам стояло несколько станковых пулеметов. По тревоге мы числились пулеметной ротой. И я до сих пор помню, как мы вчетвером (при этом рысью) спускали наш пулемет по тесному винтовому трапу (иначе, как известно, моряки лестницу назвать не могут). У первого на плече на подложенной ушанке лежит ствол, двое – один спереди, другой сзади – схватились за колеса, а четвертый – вцепившись в дугу сзади. Этот четвертый не только не помогает нам двигаться вниз, а его задача – одерживать и страховать.

И это тоже – таскать вниз и снова вверх устарелое военное орудие – тоже особенность Замка. А станковый пулемет на литых колесах, конечно, орудие. Оно не такое, которое рушит стены и бастионы, но все же настоящее. То есть абсолютно в стилистике нашего Замка. Я здесь о том, что Замок поселял в квартирующих в нем (я и сейчас так считаю) – бациллу нестандартной памятливости. А мы, повторю, занимались, учились, сейчас, подбирая слова, щелкаю пальцами – потому что слово «упоенно» – не моего словаря. Но учились мы на первых курсах именно так. Хотя не каждый, понятно, день, и не подряд…

Да, странное, очень странное и почти ностальгическое ощущение, даже когда речь идет об этих пулеметах практически каменного века…

Что же касается нашего общего настроя – заниматься так, как не занимался еще никто, то настрой этот был следствием нашей коллективной и, можно сказать, многолетней мечты, которая, как почти все коллективное, обернулась утопией. Во всяком случае, для половины из нас. Именно для половины, и при этом – ровно. Но будущее предвидеть мы, естественно, не могли, и нас, устойчиво бредивших именно кораблестроительным факультетом, цель эта объединяла еще задолго до окончания Нахимовского. Оказавшись же на корфаке, мы наверно задирали подбородки – вот, мол, о чем мечтали, того и добились. И теперь свою судьбу строим сами. То, что наш курс учился с небывалой успеваемостью, вскоре уже говорили даже преподаватели. А от них похвалы дождись.

За три года до нас (то есть в 1951 году) на корфак прибыл так называемый «комсомольский набор». Мне известно об этом курсе больше, чем другим, потому что именно на этом курсе учился мой любимый Егор (Г. А. Коротков, 1932–2009), будущий муж моей родной сестры Надежды, один из самых добрых и порядочных людей, кого я в жизни знал. Егора (так с самого начала стали его называть в нашей семье, и это прижилось, хотя до того и в школе, и дома его звали Жорой) обожали все – мои дядя и тетя, бабушка по отцу и бабушка по приемной матери, мои сестры, курсанты его курса, соседи по дому (где бы он ни жил). Для дяди (моего приемного отца – место службы Эрмитаж, Военная галерея 1812 года) Егор был вообще воплощением лучших сторон и качеств русского человека. То есть надежный, честный, скромный. А еще и такой, который никогда не бросит в беде. И благодарный. И помнящий о стариках и больных. А еще Егор умел все. Отремонтировать, починить, придумать замену. А еще – шить, стирать, готовить. А еще (тут только загибай пальцы) – построить собственными руками дачу. Выкопать колодец, построить баньку. Наилучше разместить парник, научить этому соседей. Вскопать, посадить, вырастить, засолить, намариновать…

Но высшая математика, теоретическая и строительная механики, гидродинамика – были для Егора полосой препятствий, часто непреодолимой. Егор мучился, мучились, бессильные ему помочь, все понимающие преподаватели корфака. Несчастный Егор, которого все любили, сидел каникулы в училище безвылазно. Сам тот факт, что Егор оказался в этом именно училище, и к тому же (обстоятельство в данном случае доводящее ситуацию до абсурда почти театрального) – на самом «математическом» из его факультетов – это, конечно, уже перебор.

В связи с этим сюжетом помню изумленное его лицо. Он же не поступал в это училище! Он совершенно не имел в виду становиться кораблестроителем и, закончив школу, поступил в предельно заурядный (не буду его называть) институтишко… А тут – не спрашивая никакого ни желания, ни согласия (время было еще сталинским) – бац! И, без всяких разговоров – комсомольский набор!

На том курсе, куда попал Егор, таких, как он, было не то чтобы много, но достаточно, и некоторые из них так же, как Егор, попали совершенно не туда, куда их звали способности, интересы, вкусы. Но случай Егора был, наверно, из ярчайших.

Каким образом его переводили с курса на курс, понятно было не вполне, и, в первую очередь, вероятно, ему самому. Могу лишь предположить, что тот же циркуляр, по воле которого из какого-то аграрного вуза передвинули в вуз военно-морской пятьдесят студентов, предписывал тех же пятьдесят, но уже военно-морских инженер-лейтенантов в срок и выпустить. И, ставя такому курсанту, в нашем случае Егору, минимальный проходной балл по сопромату или теории качки, преподаватели, видимо, зажмуривались. Но у этой тягостной, неловкой и, казалось бы, почти невозможной истории – где преподаватели (доктора наук и профессора!) якобы молча соглашаются выпустить в офицеры совершенно не усвоившего программы курсанта – как это ни странно, абсолютно оптимистический конец. Я имею в виду дальнейшую службу Егора как инженера-военпреда. Столкнувшись с практическим делом, допустим, с ремонтом корабельного корпуса, он, еще до чтения инструкций, мгновенно понимал суть того, что предстояло делать.