И еще Толя постоянно и незаменимо остается для меня неким справочным бюро. К примеру, когда как-то я спросил его о том, что он помнит из нашей корабельной практики после второго курса на итальянской «НИКЕЛИО», он сказал, что в кают-компании этой репарационной подводной лодки еще оставался трубопровод с краником, над которым была итальянская надпись «белое вино». И, мол, такие же надписи были кое-где на переборках и в других местах лодки, но сказочных трубок там уже не было. Вероятно, их демонтировали сразу же, как «НИКЕЛИО» стала кораблем нашего флота, хотя трубопровод, разумеется, был и минимального диаметра.

Или, к примеру, кто помнит, как отбывал из Адмиралтейства факультет дизелистов, который уже в первые дни нашего пребывания в Дзержинке перевели в Севастополь. Все было весьма торжественно – Невский проспект, оркестр, цветы, эскорт из девушек…

Проблески памяти через две трети века после происходившего подобны путешествию с карманным фонарем то в подвал, то на чердак, где хранится давно отслужившее свой срок. Дневников-то теперь, мне кажется, уже давно никто не ведет. Отчего это?

Вот сейчас написал эти слова и подумал – а ведь насчет дневников-то и правда – уже никто… Да и то сказать – я, пожалуй, в жизни знал всего двоих-троих, писавших дневники, точнее, что-то, по устойчивой верности их этим занятиям, подобное. Один (музейщик поколением старше) обладал редким даром прясть из нитей окружающего, при этом самого что ни на есть заурядного, розетки философского сарказма. Эссе эти, величиной в страничку, были так лукаво и тонко стилизованы, что мерещился то выглянувший из кабинета, изнутри обшитого пробкой, Марсель Пруст. То – Виктор Шкловский, как теперь бы сказали, косящий под Петрарку. Имея диплом Института истории искусств, автор тех эссе прошел всю войну солдатом.

Другая – знакомая (или все-таки друг?) с юности столь ранима, что не дает прочесть ни странички из того, чего уже накатала тетрадей в тисненой коже (схожих с бюварами девятнадцатого века) целую их стопку.

Мой отец тоже, судя по трем десяткам сохранившихся листков, на которых изображены головы лошадей, – начинал конструировать дневник-эссе. Но, когда в начале августа 1941-го мы уходили из уже горящей Старой Руссы, то отец еще был. Его не было с 1937-го, но в 40-м, когда расстреляли Ежова, некоторые из дел, в том числе и дело военно-конных заводов, были прекращены. Отца выпустили. Мне было тогда четыре года, а за месяц до войны исполнилось пять. И вот мы пошли. Отец сильно хромал, но катил коляску, которая еще недавно была моей. От Старой Руссы до Волги мы шли пешком. Где ночевали, не помню. Переправлялись через огромную реку, это была Волга, мы уже без отца. Он стоял на берегу, а мы махали ему руками. Баржа была переполнена. У пароходика, который тащил нас на другой берег, был страшный, не по его росту, голос. Он тоже был обвешан людьми.

В Кологрив, что стоит на притоке Унже, притоке Волги, мы добрались в середине сентября. Отец погиб в Колпине, под Ленинградом, в марте 1942-го, мама умерла в Кологриве летом 1944-го. Кладбище обрывается к Унже песчаным обрывом. Унжа подмывает своей излучиной этот обрыв.

И снова в Обнинск. Когда мы учились в этом городке (1960-й, как раз середина хрущевского правления), то часть старших офицеров на наших экипажах была уже из той прослойки, которая много чего успела повидать за предыдущие несколько лет. Капитаны третьего ранга с лейтенантами своими впечатлениями не делятся. Но инженер-лейтенант – существо любознательное и догадливое, а когда инженер-лейтенантов собирается множество в одном месте, то это уже – если говорить о банке сведений, впечатлений и их систематизации – некое новое и коллективно-собирательное существо. И каждая новая волна лейтенантов создает свой, отвечающий именно ее генерации, умозрительный фильм о жизни офицеров той волны, которая предшествовала им. Так заступающий на вахту проглядывает вахтенный журнал. Пробежал глазами – и вперед.

Так что про лапшу тех лет знали у нас вроде бы все. Должны бы, казалось, догадываться о лопатах этого кушанья и наверху. В частности, Н. С. Хрущеву, которому докладывали о полной боеготовности значительного числа атомных лодок, его крестьянский мозг, модернизированный в партийных манипуляциях, должен был бы подсказать, что бравурные доклады необходимо раз пять перепроверить. Но мечта загнуть салазки Штатам, видно, не давала Никите Сергеевичу покоя, и был отдан приказ послать к Кубе если и не флотилию, то, во всяком случае, несколько атомных лодок. Однако в дальний поход еще не готова выйти была ни одна атомная, и в тропики отправились несколько дизельных. Мне случилось присутствовать при том, как одного из участников этого похода, правда, лет через двадцать после происходившего, расспрашивала девушка-корреспондент, собиравшаяся о том походе написать.

Участник начал с азов.

– Разница между атомными лодками и дизельными, – сказал он, – как известно, та, что атомная – это подводный корабль, способный, если нужно, подняться на поверхность, дизельная же – наоборот – это надводный корабль, в случае необходимости способный на некоторое время погрузиться…

В поход, повторим, отправились тогда лодки лишь дизельные. Поход предстоял не совсем шуточный. Особые указания по этому поводу получили даже снабженцы, и, кроме загрузки полного гастрономического набора того, что подводнику полагается, вообще-то, и без всякой командировки в тропики, всю команду было приказано переодеть в новые комплекты рабочего обмундирования. То есть в ненадеванное еще темно-синее хлопчатобумажное, или попросту х/б. Аббревиатура эта, не знаю, как сейчас, а в те годы пояснений не требовала. Лодки вышли. А теперь вопрос (не только читателю, но и самому себе) – сколько суток необходимо, чтобы дизельным лодкам от Североморска или Сайда-губы дойти до Кубы? Скорость подводная-надводная (подводная, разумеется, в режиме эконом-ход) была тогда узлов примерно 9/12, но, вообще-то, не война же? А раз так, побережем имеющийся ресурс, к тому же этот Гольфстрим почему-то все время буквально навстречу, да еще любому понятна особенность совместности плавания – когда скорость передвижения отряда равна скорости самой тихоходной его единицы. Но как бы там ни было, лодки все южней, и южней, и все ближе тропики… А какие тогда кондиционеры для очистки воздуха были на наших лодках? Это в середине-то пятидесятых?

Повторю, что впечатления об этом переходе не мои собственные, и я лишь реставрирую детали рассказа очевидца. И вот уже на подходе к Кубе, когда должны соблюдаться все элементы скрытности, одна из лодок вынуждена из-за необходимости зарядки батарей всплыть. И происходит это вблизи американского корабля, если и вообще не у его борта. Или тот сам подрулил поближе. И когда из люков на палубу лодки – подышать субтропическим воздухом (казавшимся после того, чем приходилось дышать в отсеках, необыкновенно свежим), вылезают наши моряки, то «американы» (сленг рассказчика), высыпавшие в свою очередь на свою палубу, похоже, слегка обалдевают…

Рассказчик, не скрою, применил тут другой, несколько менее изысканный глагол. Причиной же изумления американских моряков, как стало понятно, был цвет кожи подводных пришельцев. Вспомним их новую, еще ни разу не стиранную спецодежду. Из люка подводной лодки вылезали и вылезали полуголые и лоснящиеся, от горла вниз темно-синие люди…

– А что, они, прежде чем выйти на палубу, не могли душ принять? – спросила корреспондентка.

Рассказчик, помню, вопросительно посмотрел на меня, а потом – с грустью – на нее. И ничего не ответил.

В нашей роте, когда я учился во втором из своих трех (фактически же – пяти)[6] военно-морских учебных заведений, естественно, был человек (это середина пятидесятых), который приватно информировал командира роты о том, что внутри роты происходило. Ситуация, вероятно, была штатной. Но информатор командира, я намеренно избегаю здесь других не вполне приятных слов, у нас был совершенно особенный, да и командир не сказать чтоб ординарный. А что несомненно, так это то, что у обоих было чувство меры, а также разумной избирательности. И ситуация сложилась такая – командиру почти сразу становилось известным о нарушениях, можно сказать, ерундовых – кто загорал вместо лекции на крыше Замка (наш факультет тогда располагался в Инженерном замке), кто на увольнении переодевается в гражданское (это тогда запрещалось), кто хранит в столе личный фотоаппарат (их почему-то там нельзя было хранить)… Но ни этот командир роты (которому, впрочем, не было в том никакой надобности), ни три других, которые нами еще покомандовали до того, как мы стали лейтенантами, и не подозревали, чем иногда по ночам могут заниматься их подчиненные. Узнай эти трое последних о том, спать бы, вероятно, они не ложились вообще. Но они командовали нами уже не в Замке, где, вероятно, мы оставили тогда часть себя. При этом, должно быть, лучшую. И затем, когда нам пришлось покинуть Замок, стали совсем, совсем иными. Вспоминая сейчас то, что мы при «трех других» командирах рот проделывали, я буквально прихожу в оторопь. И это через шестьдесят лет…