Я не считаю секунд Я не считаю секунд скрупулезно — Каждая смерти длиннее. Я и не плачу – какие там слезы, Если душа соленеет! Здесь я стою. Немота солевая Не спорит с библейской судьбою. Вслед тебе руки свои посылаю, Руки летят за тобою. Рациональны все линии лестниц, Баров и залов таможенных. Здесь еще много разлуки разместится — Господи, кто нам поможет? Вот, не спеша, глубину набирает Неземная крылатая рыба. А перед ней, как ворота от рая — Облака белая глыба. Июнь 1975 И солнце взошло Мучительно проступают облака, А звезды тают по одной С медлительностью невыносимой. Необъяснимо высока печаль прозрачной луны. Ночь была глухой и долгой, И трава поседела за ночь. Но дышит кто-то глубоко и нежно — И бледный иней превратился в росу Сверкающую. Оттаяв, побежали облака: Сначала медленно, Потом все скорей и скорей — На запад, на запад, на запад, — Все небо очистив для солнца. И солнце взошло. Май 1973 Черновики Мне разбирать твои черновики, Срывать чернику почерка до срока — Безумная и горькая морока — Так эти строчки на губах горьки! Беру горстями горестный урок, А в нем ростки забвенья прорастают. Еще немного – и стихи растают, Еще немного – и наступит срок. Заплачу я. Ты скажешь «Пустяки»! Умрешь. Побудешь там. И вновь родишься. И снова в люди, снова по стихи, Минуя собственное пепелище. Твою красотку Музу бы сюда! Пускай со мной читает их и плачет, Что жить тебе вот так, а не иначе, — И до конца, до Страшного суда. 1975 В. Ш. Цветок завял на полпути к зиме. Гадаю по Верлену в феврале. Мой добрый шулер! Как бы исхитриться Краплеными стихами отыграть Кусочек лета – дней хотя бы тридцать. Тебе легко, игрок: ты засушил Июль в ресницах женщины случайной. Зимуй же с ним, Его ты заслужил. Мне выпадет февраль в беседах чайных. На горе теней Там, позади, на Туманной Горе теней, Где наши руки и наши глаза остались, Мертвое солнце, как рыба среди ветвей, Плавает сонно, ромашки стоят оскалясь. Бесчеловечно отсчитаны ночи и дни. Канули трижды листвы золотые скрижали. Там наши тени остались без нас, одни. Как беззащитно друг к другу они прижались! Тихо, как тихо, о Боже, над этой горой! Только в траве прошуршит иногда Осторожность. Изредка иволга вскрикнет, да слышно порой Дальнее эхо мучительных песен острожных. На проруби Пушинки растеряли голуби — Река от них белым-бела. Под вечер я шагаю к проруби С корзиной, полною белья, К окну с испуганными рыбами, Оправленному в синий лед. Белье на снег ложится глыбами И пар последний отдает. Его негнущимися пальцами Я в прорубь бухаю, и в ней Шурую сына одеяльцами И белой пеной простыней. Трудней не выдумать занятия, И среди этой кутерьмы От всей души я шлю проклятия Красотам матушки-зимы. А вечером, как неизбежное, Вдруг тихо в комнату войдет Белья морозный запах свежего И вкус январских чистых вод. Ленинград, 1975 Лапландия Висит деревня на холме, Как тонкая гравюра, И кисть напоминает мне Упрямый жезл каюра. Лапландия, Лапландия! Лишь небеса одни Да редкими лампадами Далекие огни. Скользя на тоненьких ногах По ягельному склону, Олень несет свои рога, Мохнатую корону. Лечу я по Лапландии, Меня качают сани, И горд упряжкой ладною Оленевод-саами. Сказал редактор: «Дай статью О пуске шкур налево»… Не взять ли лучше интервью У Снежной королевы? Олени по Лапландии Скользят неслышной тенью. Лапландия, Лапландия, Республика оленья! Ленинград, 1975 Положение Вижу, вижу напротив заката Выплывают две лодочки утлых, Проплывают мимо, как будто За собою зовут куда-то. Изукрашены обе богато, До кормы цветами обвиты, И золоченым багетом Лодок борта обиты. В одной увидала брата, В другой угадала брата — Братьев моих убитых. Друг за другом плывут на запад; Видно, брат догоняет брата. А река черна и поката, А над ней сладковатый запах. А над ними поют гитары. Боже мой! Как поют гитары! Все о счастье поют и стонут, И плывут лепестки, не тонут. Сентябрь 1975 |
