– Тёма, молись Николаю Угоднику!

Тёма лезет молча. Он много раз слышал историю о бедном английском мальчике и, если честно, сам немного боится.

Вот половина его туловища перегнулась через забор, нам видны только коротенькие штанишки и исцарапанные ноги в сандалиях. Вдруг Тёма замирает на месте, и мне слышен громкий шепот с той стороны забора:

– Нин! Я забыл, кому молиться-то?

– Николаю Угоднику!

– А, точно!

Ноги исчезают, слышен тяжелый прыжок – Тёма приземлился. Через некоторое время ворота со скрипом впускают нас на родной участок.

Я провожу с ребятами весь отпуск и возвращаюсь в Москву. Изредка выбираюсь на дачу – и вновь мы с Катей, задрав головы, наблюдаем, как Тёма карабкается на забор.

И снова, в который раз, он замирает на самом верху и спрашивает:

– Нин, кому молиться-то? Я забыл.

– Николаю Угоднику.

– Ах да! Точно!

На даче мы дружили с семьей местного священника отца Андрея.

Его трехлетняя дочка Соня очень интересно играла с детьми: она попросту все игрушки, и свои и чужие, сгребала к себе в кучу.

Не из жадности, а скорее из-за какого-то непонимания, как играть вдвоем или втроем. В то лето, к сожалению, у меня появилась скверная привычка: прежде чем на кого-то пожаловаться или кого-то (увы!) осудить, я прикладывала руку к груди и со вздохом говорила: «Прости меня, Господи, грешную!» А дальше сообщались «новости».

Мы с Тёмой идем через базарную площадь. Мы устали – с утра были на службе, а потом зашли в гости к батюшке с матушкой и засиделись. Тёма долго идет молча. Затем вздыхает совсем по-взрослому и произносит: «Надоела мне эта Соня!» Потом, помолчав, добавляет очень серьезно: «Прости меня, Господи, грешного!»

Я рассказываю об этом отцу Андрею. Он лукаво смотрит на меня и говорит с улыбкой: «Где-то я это уже слышал!»

Ранним утром мы (Катя, Тёма и я) направляемся на службу в кладбищенскую церковь, расположенную далеко от нашего деревенского дома.

Мы с Катей идем молча и спокойно, Тёма же все время подпрыгивает, причем каждый раз по-новому, по-особенному: то отталкиваясь двумя ногами, то, повернувшись правым боком, прыгает справа налево, то – наоборот.

– Тёма, чего ты прыгаешь-то? – говорю я очень недовольно. – Лучше думай, что отцу Андрею на исповеди будешь говорить.

– Знаешь, Нин, – на этот раз ему удается подпрыгнуть еще выше, – у меня три греха, и я их помню. Первый – топор без спроса взял, второй – бабушку не слушал, третий – нехорошее слово сказал.

И Тёма снова отталкивается от земли. А я сразу понимаю, почему ему, идя в храм, так легко подпрыгивать, а мне так тяжело передвигать ноги.

Выхожу из нашей дачной калитки и вижу: толстый мальчишка лет двенадцати и две очень маленькие девочки умирают со смеху.

У мальчишки на правой ноге сандалия нормального размера, на левой – туфелька, видимо, взятая у подружки, и он хочет побежать в этой неудобной паре. А одна из девочек пытается надеть его обувку, и от смеха они не могут сдвинуться с места.

Светит яркое, но еще ласковое солнышко. Только начались каникулы. Эти дети приехали на дачу, встретились с друзьями, которых не видели целый год.

Серая Москва со свинцовым небом, надоевшая детская площадка и, конечно, уроки, уроки и уроки остались позади. И не важно, над чем смеяться и во что играть. Главное, что не надо ходить в школу, главное, что с тобой твои друзья, которые так же рады тебе, как и ты им…

«Ах, какие же вы глупыши!» – думаю я. И мне вдруг становится грустно, что не бегать мне больше наперегонки беспечной птахой.

– Ты только попробуй, – уговаривает меня сестра, – дорога гладкая!

– А собаки? – уныло спрашиваю я, чувствуя, что поддаюсь.

– Мы поедем другой дорогой, там нет собак! Моей сестре легко говорить, она мастер спорта и с пяти лет играла с братом во все мальчишеские игры, а я… Да, я не боюсь этого сказать, я плохо езжу на велосипеде, особенно по дачным закоулкам. Все время падаю, а если учесть, что у меня очки…

Мы все наконец садимся на велосипеды. В корзине у Тёмы едет трехлетняя Маша. Подпрыгивая на своем «Школьнике», я вспоминаю рассказ Юрия Башмета о приятеле-пианисте, который вырос на берегу моря, но так и не научился плавать. И это правильно, думаю я, и это нормально! Все великие люди…

– Нина, – обрывает мои мысли Тёма, – у тебя руль задом наперед!

Разворачиваю руль на 180 градусов. Мог бы и пораньше заметить, думает только о себе! Так, о чем это я?.. Да, о Башмете. А если вспомнить Михаила Ивановича Глинку, слабого и болезненного, боящегося сквозняков… А-а-ах! Вместо дороги я вижу небо, большое и чистое. Почему-то сразу вспоминаю князя Андрея Болконского и Аустерлицкое сражение. Наверное, потому, что я, как снаряд из пушки, вылетаю из седла велосипеда вперед на дорогу.

Смеются все, даже маленькая Маша. Я поднимаюсь с земли (больно!), молча, с большим достоинством, не глядя на родственников-мучителей, разворачиваю велосипед и иду назад к даче. Идти долго. Они тоже слезают и идут за мной. Едет только Маша в корзине. Все молчат, не сводя взгляда с моего лица. Боятся опять засмеяться?

Тысячу раз правдиво Евангелие: «враги человеку домашние его»… И еще: «претерпевый до конца спасется». Да, я буду терпеть. О-о-ох! Если бы Тёма меня не подхватил, я бы точно упала снова – на этот раз в канаву.

Родители Тёмы, моя сестра и ее муж, могут только изредка приезжать к нам на дачу. Но зато сколько радости приносят их приезды.

Конечно, одна из главных радостей – это подарки, которые привозят папа и мама. Обычно отец дает ребятам немного денег на сладости.

Они их сразу прячут в круглые жестяные коробки из-под леденцов (у каждого своя коробка). С этого момента с коробкой уже не расстаются: за обедом кладут рядом с тарелкой, ночью – под подушку. Трата денег тщательно обдумывается.

У деревенского киоска, где продаются чипсы, сникерсы и тому подобное, наблюдается такая сцена. Пятилетний, не умеющий читать и считать Тёма и восьмилетняя «образованная» Катя (вполовину выше своего худенького братца) горячо обсуждают покупку. Вернее, обсуждает Катя. Размахивая руками, убеждает в чем-то брата. Тёма сосредоточенно думает. Ему нередко приходится страдать от хитростей старшей сестры. Наконец он решается.

– Ну что я могу здесь купить? – кивает он на витрину.

Катя опять начинает говорить. Я вижу только ее спину и косу, которая покачивается то в одну, то в другую сторону. Мне становится скучно смотреть на маленьких жадин, и я отхожу к другому киоску.

Длинный жаркий деревенский день заканчивается.

За каким-то делом прибегаю из огорода в прохладный дом и вижу удивительную картину.

Надо заметить, что с самого раннего детства наш Тёма плакал как-то по-особенному. Слезы у него именно выкатывались из глаз, а не текли по щекам, как это обычно бывает. При этом Тёмины слезы были круглые, как горошины или как градины, выкатывались очень быстро, одна за одной, и весь облик Тёмин производил до того горестное впечатление, что сжималось сердце. Сейчас, правда, Тёма плачет очень редко и очень обыкновенно, как большинство людей.

Тёма стоит на коленях перед старой табуреткой. На табуретке лежат смятые бумажные деньги. Бритая Тёмина голова (на лето его всегда стригут «под ноль») качается из стороны в сторону. Из глаз катятся огромные слезы-горошины. Тёма немного подвывает.

У него получаются как раз такие звуки, которые поет наш церковный хор в начале хоровой репетиции: «И-и! О-о! А-а!»

– Тёма, что случилось?!!