-Что это? – прошептала я, схватив Хорвека за руку. – Могилы? Для кого?

-Не думаю, - ответил он, едва заметно нахмурившись. – Скорее, здесь что-то искали.

-Но зачем? Что здесь можно искать? – страх, которому я поддалась на мгновение, словно почуял слабину и теперь нарастал, грозя поглотить мое сознание полностью. – Уйдем отсюда, прошу тебя. Здесь плохое место, я чувствую это. Оно хочет, чтобы мы ушли, неужели ты не слышишь?

И вправду, словно отвечая на мои жалкие тихие причитания, в ветвях деревьев зашумел ветер, и что-то скрипуче застонало в глубине развалин – быть может, качнулась старая сгнившая балка.

-Не бойся, Йель, - Хорвек безо всякой тревоги прислушивался к этим скорбным звукам, склоняя голову то вправо, то влево. – Это всего лишь старые камни, и никто здесь не говорит с нами…

Мне показалось, что последние слова были произнесены с сожалением, и я, подчиняясь какому-то неясному, беспокойному порыву души, спросила:

-Это место не узнало тебя?

-Пожалуй, что нет, - Хорвек посмотрел на меня чуть удивленно, как это бывало, когда мои случайные вопросы оказывались точнее, чем он мог ожидать. – Да и я, признаться, успел позабыть его… Хотя когда-то думал, что при виде этого камня непременно встану на колени и поклянусь отомстить за ту кровь, которая была здесь пролита. Но теперь этой крови нет дела до меня, я изменился и стал чужаком…Нет, Йель, я ничего не слышу, кроме шума ветра.

-Так зачем мы здесь? – едва не выкрикнула я, не зная, что во мне сейчас говорит громче: досада или страх.

-Сейчас узнаем, - ответил он, и, повернувшись к дому, крикнул:

-Выходи, могильщик! Расскажи, что ты тут искал?

Я невольно попятилась, прячась за спину Хорвека. Хоть сама я ничего не слышала и не видела, но верила в то, что он почуял чье-то присутствие. Кто-то ведь и в самом деле рыл здесь землю, словно ополоумев – ямы были повсюду, глубокие, едва начатые, небольшие, годившиеся разве что для дохлой собаки, и огромные, словно неизвестный вдруг пожелал похоронить здесь всех своих врагов скопом.

Шорох указал на то, что догадки Хорвека верны: в развалинах кто-то скрывался. Ничего доброго от этой встречи я не ожидала, и в кои-то веки мои предчувствия оказались ложными – человека, который вышел из полумрака, я знала, и вовсе не с худшей стороны.

-Мастер Глаас! – воскликнула я, обрадовавшись так, словно встретила родственника.

В самом деле, то был старый главарь разбойников с Сольгерова Поля. Мне бросилось в глаза, как он исхудал – крепкая его фигура, казалось, согнулась под невидимой тяжестью, а загорелое обветренное лицо приобрело нездоровый зеленоватый оттенок. Но глаза остались прежними – темные, живые и злые. По ним я поняла, что болезнь изрядно потрепала Глааса, но отступила, обломав зубы об закаленного тяжкой жизнью разбойника. Или, быть может, зубы ей выбило кое-что другое – то самое, что позволяло старому хитрецу распознать колдовство и одержимость.

-Вот, стало быть, о каком колдуне болтает вся столица, - сказал он, глядя на Хорвека. – Я узнал тебя, хоть ты и не похож сейчас на бродячую собаку, как это было, когда ты валялся в грязи, под колесами повозки. Однако не всякие отметины можно отмыть, и перчатки – не столь уж надежная защита. Достало же тебе дерзости вернуться в края, где Ирну-северянин объявлен вне закона. Но девчонку ты не бросил… Хотя, кто знает, во благо ли ей твое покровительство или во зло. От существа вроде тебя и помощь обернется проклятием…

-А ведь ты боялась, Йель, что ты никогда не встретишься с этим старым разбойником, - сказал Хорвек, оглянувшись на меня. – Ну, что же, спрашивай его, куда он подевал твоего маленького приятеля-болтуна. Кажется, ты волновалась о его судьбе?

Но Глаас покачал головой, не дожидаясь моих вопросов.

-Зря ты впутала мальчика в эти темные дела, - сказал он мне, глядя скорее грустно, чем зло. – Он совсем плох, колдовские штучки попортили его здоровье, да так, что ни один лекарь не берется его излечить. Я думал, мне удастся обхитрить ту поганую магию, которой вы отравили его, но боги, видать, решили наказать меня за прегрешения, выбрав самое темное время и самый злой способ… Эх, какой же славный это был мальчишка! Я полюбил его как сына, которого так и не произвела на свет моя жена. И вот, теперь вынужден смотреть на то, как он угасает…

-Ох, нет! – я в отчаянии хлопнула себя ладонью по губам. – Бедный Харль! Это все я виновата… Неужто нет способа его спасти? Хорвек?..

Но демон, словно не слыша меня, смотрел неотрывно на мастера Глааса.

-И как же ты, разбойник, собирался снять проклятие с ребенка? – спросил он.

-Какое тебе до того дело, одержимый?! – вскинулся было мастер Глаас, но затем, встретив холодный, пронзительный взглядом демона, побледнел и прошептал:

-Нет, не может того быть!.. Род Белой Ведьмы пресекся, мой дед был свидетелем тому, как умирал сын колдуньи!..

Но я видела по его лицу: он уже верит. Отчаявшиеся люди верят в темные чудеса легче прочих.

Иная правда потрясает так сильно, что человек не в силах понять, добро она или зло. Мастер Глаас некогда думал, что знает главную тайну своего пленника, но, потянув за ниточку, извлек на свет божий нечто чудовищное, способное испугать даже того, кто не так давно собирался нажиться на ожившем мертвеце. Что за рассказы хранились в памяти старого рабойника, я знать не могла, однако угадывала, что клятвы, передаваемые шепотом от отца к сыну в этой семье, значили для него более, чем воля богов или королей. Служба колдуну не заканчивалась со смертью чародея, и уж тем более от нее не мог освободиться сошедший в могилу слуга, равно как и его потомки.

-Так вот зачем ты пришел в эти земли, дважды покойник, - произнес разбойник, дыша так тяжело, словно на плечи его упала глыба, грозящая вот-вот размозжить кости.

-Не думаю, что ты, разбойник с пустошей, понимаешь, почему я вернулся, - тихо и вкрадчиво ответил Хорвек. – Но уж тебе я в том отчитываться не собираюсь.

Мастер Глаас, грубое лицо которого исказилось от внутренней борьбы, вздрагивал от каждого слова, и мне показалось, что звучание голоса Хорвека откликается в нем, пробуждая воспоминания, существовавшие дольше, нежели прожил на свете сам разбойник. И тяжеловесная, черная память эта заставила склониться непокорную голову, не боявшуюся ни виселицы, ни плахи.

-Я… я подтверждаю клятву верности своего рода, данную твоему роду, - глухо промолвил Глаас, неловко встав на колени. – Мой дед служил твоей матери, и был при ней до последнего ее вздоха.

-Однако сам остался жив, - заметил Хорвек.

-На то была ее воля, - быстро ответил Глаас. – Она отпустила его, не видя смысла в том, чтобы губить его жизнь лишь оттого, что он был ее верным слугой.

-Ничего иного он не мог бы сказать, после того, как сбежал.

-Это не ложь! – разбойник рывком поднялся с колен, и глаза его блеснули так свирепо, как это было во времена нашего путешествия по Сольгеровому Полю, но тут же голова вновь покорно склонилась. – Тебе ли не знать, покойник, что сердце Белой Ведьмы не ведало жалости, но бессмысленную жестокость она считала постыдной слабостью.

-Ты говоришь о моей матери, разбойник, - Хорвек промолвил это тихо, но что-то в его голосе выдавало то, как ревниво он относился к памяти Белой Ведьмы, и я с жадным удивлением следила за тем, как это чувство окрасило его бледные скулы лихорадочным румянцем. - Не смей впредь объяснять мне, что за существом она была. Об том судить не смею даже я.

-Позволь мне тогда ручаться за своего родича, - глухо отвечал разбойник, приняв эту отповедь со смирением человека, скованного по рукам и ногам невидимыми цепями. - Элиас из Янскерка похоронен за церковной оградой, как безбожник, и мало на Юге найдется людей, которым сопутствовала столь дурная слава. Я не обеляю своего деда, как видишь. Однако, при всем том, клятва верности, данная твоей матери, была его святыней, и прикажи она тогда умереть — он бы принял смерть без раздумий. Иной раз казалось, что самым горьким сожалением всей его жизни стало то, что он не смог разделить судьбу своей госпожи...