Суббота, 17 апреля, 23.30

Хлипкая межкомнатная дверь еле выдерживала натиск ударов, прогибалась, пружинила.

– Открой, Кошка. Дверь выломаю. – С секунду подумав, Никита рявкнул на весь коридор: – Катя, чёрт возьми! Открывай!

Он знал, что выкрикнуть её «нормальное» имя – способ самый действенный, особенно в паре со словом «чёрт», и чтоб обязательно требовательным тоном, даже с угрозой. Но на этот раз не сработало. Из комнаты послышались всхлипы, захлёбывающиеся, на глубоком вдохе и пронзительном выдохе, а потом раздражённое:

– Отвали, Кит. Сама разберусь.

Никита уткнул кулак в стену, перестав барабанить.

– Опять, – шепнул он. Помолчал, наполняясь отчаянием, скрипнул зубами и забормотал в щель дверного проёма: – Кошка, не сдавайся… не сдавайся, слышишь? Борись, что есть сил.

Кошка и Кит. Эти прозвища звучали лишь в особенные моменты, когда никто не слышит, или когда вот так: в отчаянии и неопределённом страхе. Кошка и Кит – для избранных; Катя и Никита – для всех остальных. Брат и сестра, непохожие настолько, будто родились даже не в разных семьях, а в разных эпохах на разных полушариях разных планет разных солнечных систем. Как плюс и минус, как чёрное и белое, точнее, как серое и серое, непонятное друг для друга.

А ведь разница в возрасте была совсем небольшой – всего-то год. Но Катя наделила себя статусом взрослой и ответственной барышни чуть ли не с пяти лет, поэтому родители доверяли ей больше, чем «безответственному и легкомысленному» старшему сыну.

Когда он собирался на дискотеку, она собиралась позвонить бабушке. Когда он считал звезды и девчонок, которых мечтал поцеловать, она считала, сколько нужно денег, чтобы поступить в МГИМО. Когда он получал тройку по английскому, она сдавала английский экстерном. Когда он удалял историю браузера, она удаляла пятна с ковра, мыла посуду и поливала столетний фикус в гостиной.

Всегда было так.

И до сих пор вросший в голову синдром отличницы ничем нельзя было вытравить: ни музыкой, ни походами на природу, ни друзьями, ни противоположным полом (Кошка лишь фыркала, когда Никита намекал ей, что пора бы сходить на свидание).

И вдруг занудная правильность сестры оборвалась, резко и отчаянно.

Последние две недели стали особенно нервными. С Кошкой что-то происходило. Всегда спокойная, девочка с высоким порогом ответственности и гордость гимназии с языковым уклоном, она стала огрызаться по мелочам, как заядлая активистка за свободу самовыражения (и выражалась… хм… специфично). Иногда её речь становилась бессвязной, пестреющей вставками типа «крипт», «нумерат» и «аморф». Из всех понятных слов Никита улавливал лишь несколько: «ось», «минусы» и «правда».

Речевое бешенство накатывало на Кошку чаще всего по утрам, за завтраком. Причём бутерброды из рук сестры далеко не всегда падали маслом вниз. Они с лёгкостью прилипали к обоям и экрану телевизора, иногда стремительно летели в лицо Никиты или в потолок, доставая до плафона с лампочкой над кухонным столом.

Хорошо ещё, что родителей дома не было – в отпуск уехали. За последнюю неделю Кошка о них ни разу не вспомнила, будто нет у неё мамы и папы, а есть лишь какой-то нумерат, о котором она талдычит почти каждый час. То шепчет его имя себе под нос сама того не замечая, то выкрикивает по ночам, чтобы уж наверняка услышал весь дом.

Дополнением к странному и вызывающему поведению стала поперечная черта на правом запястье, будто углём черкнули. Только с одним печальным отличием – не сотрёшь.

Никита первым делом заподозрил плохую компанию (пятнадцать – самое время меняться в худшую сторону, если не оставляешь себе выбора), но судя по всему, Кошка по-прежнему была не особо-то популярной, и компании у неё никакой не появилось.

Никита не знал, что делать. Как помочь обезумевшей Кошке? Пока нашёл лишь единственный выход – просто следить. Следить за тем, чтобы не покалечилась, а точнее, не покалечила кого-нибудь другого по дороге в школу, кино, библиотеку или когда пойдёт выносить мусор.

Страх этот, между прочим, появился не на пустом месте.

С каждым днём сестре становилось только хуже. Речь превращалась в комки бессвязной нелепицы, поведение сочилось злостью ко всему человечеству, отсутствием элементарной логики и подозрительно напоминало девиантное. Ну, а фраза «Отвали, чёртов Кит» произносилась всё чаще, угрожающе шипящая, на надрыве. Или, вообще: «У тебя ума не хватит мне помочь».

На фоне пубертатного перерождения сестры Никита выглядел божьим одуванчиком. Конечно, и у него не обошлось без лихачества, однако на порядок спокойнее и осознаннее. Девчонки, вечеринки, татуировка на предплечье и хлопанье дверьми – у него было всё, но бутерброды в потолок, как Кошка, он не швырял. И не произносил фразу «Аморф уйдёт в минус» с расширенными в полглаза зрачками.

В свои шестнадцать Никита слыл вполне приличным человеком и даже имел кое-какую репутацию, благодаря успешному выступлению на региональных соревнованиях по фехтованию («Да-да, это когда на шпагах дерутся», – обычно добавлял он, закатывая глаза). Тайно он мечтал о боевом фехтовании, но довольствовался лишь спортивным.

«Укольчики» – смешливо называла его хобби Кошка.

Никита не обижался. Теперь ему было не до соревнований, обид и перепалок с сестрой. Он не знал, как помочь Кате. Когда её безумие выйдет из-под контроля, родители начнут пичкать её таблетками и водить к психотерапевту. И если не поможет, сплавят в стационар.

Чёрта с два. Он не допустит.

– Кошка, я захожу! – Больше Никита ждать не стал.

Всем весом навалился на дверь плечом. Та не поддалась. Тогда он отошёл и с размаху двинул ногой в район замка. Хлипкое полотно глухо хрустнуло. Ещё удар – и дверь распахнулась.

Ручка отлетела. Как граната без чеки, она с грохотом покатилась по паркету.

– Кит. – В темноте комнаты размытым силуэтом стояла Кошка. Поразительно спокойная. До жути. До дрожи в поджилках.

Взгляд пустой, неподвижный, заледенелый. Прямые рыжеватые волосы напоминали клочки серой пакли. Слишком просторная футболка слезла с плеча, свисла в одну сторону почти до колена. Светлые джинсы пестрели пятнами бордовой краски (господи, или не краски?).

Сестра протягивала руки, словно приглашала обниматься. Пальцы с короткими ногтями, вымазанными тёмно-синим лаком, подрагивали. На бледных ладонях уродливо выделялись истёртые, но очень любимые сестрой, митенки из кожзама.

Кошка выскользнула из темноты, будто её кто-то вытолкнул. Да так быстро и бесшумно, что Никита отступил назад, избегая столкновения. Сестра застыла на пороге комнаты, тягучим движением ноги отодвинула валяющуюся на полу дверную ручку. Та уткнулась в стену.

Никита сжал кулаки.

Прислушался, ловя всполохи звуков прерывистого дыхания сестры, нестабильного, нервного, хрипучего. Его охватил озноб, заныло в области сердца, по телу колкими волнами пошла дрожь.

Такой Кошку он ещё не видел.

Лучше б она орала матом, швырялась бутербродами, бегала по клубам и возвращалась под утро, чем вот так: лицо из воска, глаза-стёкла и растекающаяся по джинсам багряная кро… краска, конечно же, краска.

Кошка опасливо замерла на пороге. Бледная, окутанная тишиной, словно оживший мертвец. Дрожащие пальцы обхватили дверные колоды, сжали. Синие ногти заскрипели по дереву. Кошка будто боролась сама с собой или с тем, что внутри неё. Не пускала себя за порог, держалась изо всех сил.

Неопределённый взгляд сестры застыл на подбородке Никиты, скользнул вверх, прямо в глаза. Ожил на мгновение, кольнул отчаянием и снова заледенел странной решимостью. Кошка стояла ещё секунд десять. Жгла взглядом, рот приоткрыла.

Потом шумно вдохнула носом, испустила стон боли, зажмурилась мокрыми ресницами…

… и шагнула через порог.

В ушах Никиты защекотал дьявольский шёпоток:

– Уйди, Кит. Не хочу твоей смерти. Хочу прогуляться. Мне нужен нумерат.