– Всё ясно, ты меня понимать отказываешься. Хочешь ты или нет, но пластическую операцию я сделаю.

– Делай, как знаешь. Об одном умоляю: не проси денег у Игоря. Оставь ты его уже. Дай ему устроить жизнь без тебя и твоего постоянного присутствия в ней…

– Я отдала ему лучшие годы! – патетически воскликнула Анжела Егоровна и залюбовалась собой.

В карих глазах дочери всколыхнулось смешанное со злостью изумление. Всё же она всегда больше любила Игоря, чем её, родную мать. И чем только он заслужил?

– Это он отдал тебе лучшие годы! – вспыхнула Лера.

Анжела Егоровна капризно надула губы и выпалила, желая обидеть дочь:

– И тебе!

Но Лера почему-то не обиделась, злость в её взгляде потухла, и она в кои-то веки согласно кивнула:

– И мне. Но я ему за это хотя бы безмерно благодарна и теперь стараюсь не мешать жить…

– А я, значит, мешаю… – Анжела Егоровна хотела смутить дочь, но та смущаться отказалась и строго отрезала:

– Мешаешь.

– Так вот ты как о матери! Я всё расскажу Игорю, и пусть он…

Лера нехорошо усмехнулась и твёрдо – Анжела Егоровна в её голосе вдруг услышала интонации Игоря – сказала:

– Не трогай его. Он далеко, и пусть там остаётся и занимается своей жизнью. А с остальным – решай сама. Я даже обещаю приходить к тебе в клинику и поить через трубочку после операции, но только оставь его и не проси у него денег.

– Ладно… – растерялась Анжела Егоровна. – Но где же мне тогда…

– Мам, я готова тебе всё отдать, но, боюсь, моих сбережений хватить максимум на полторы морщины.

Анжела Егоровна сразу же забыла об обидах и оседлала привычного конька:

– Во-о-от! – энергично протянула она. – А я тебе, что говорю, чуть ли не каждый день?! Проходят лучшие годы. А ты их бездарно тратишь на учёбу и работу. Вместо того, чтобы найти подходящего мужчину, удачно выйти замуж и…

– И содержать на деньги ни в чём не повинного человека тебя, мамочка! – перебила её невоспитанная и скептически настроенная дочь.

Разогнавшаяся Анжела Егоровна не сразу услышала сарказм в её словах и удовлетворённо поддержала:

– Вот именно!

Лера снова – уже во второй раз за один разговор! – как-то странно усмехнулась, коротко ответила:

– Не будет этого, – быстро покидала в сумку купальник и полотенце и ушла, махнув рукой.

Всё-таки взрослые дети – это сплошное наказание!

Анжела Егоровна даже и не подумала, что того, какой Лера была в детстве, она почти не помнила. И не по причине слабой памяти, а потому, что маленькую Леру воспитывал кто угодно – бабушка, отчим, родители её подружки. Марины – но только не родная мать. Той было не до этого. В этот неприятный для неё момент она искренне ощущала себя прекрасной матерью, несправедливо обиженной жестокосердной дочерью, и очень бы удивилась, попробуй кто-нибудь поспорить с ней.

Наши дни

Родной голос прозвучал неожиданно. Пелагея бросила тяпку и разогнулась. Марина уже почти бежала по тропинке, лицо её светилось от радости.

– Бабушка! Это я! Я не одна!

– Ты ж моя стрекоза! Приехала, родная моя! – Пелагея протянула руки и обняла свою любимицу.

За всю свою долгую жизнь лишь троих людей она любила так, что сердце замирало от счастья: Ивана, своего крестника Ромочку, давно уже ставшего Романом Филипповичем, и его дочку Мариночку. Но только Марину понимала, словно саму себя. Всё ж таки тоже девочка.

Себя разменявшая девятый десяток Пелагея всё ещё никак не могла почувствовать глубокой старухой. Ей по-прежнему интересно и весело было жить. С таким же предвкушением радости, что и раньше, просыпалась она каждое утро. И жизнь никогда не обманывала её. Она ведь такая, жизнь-то. Если ты её любишь не за что-то, а просто так, если ты восторгаешься самыми незначительными дарами: красивым рассветом, первой весенней бабочкой, искрящейся снежинкой, серым бесконечным осенним дождём – то она всегда ответит взаимностью и даст столько поводов для тихой радости или слёз восхищения, что только успевай замечать.

Пелагея успевала. И тогда раньше яркие, а теперь выцветшие губы жарко шептали слова благодарности Тому, кто всё это создал. Да и как не благодарить? Ведь как права была бабушка: столько красоты вокруг…

Вот и Мариночка уродилась такая же: всё видела, всё подмечала, умела радоваться мелочам и этим была понятна и близка Пелагее. О лучшей внучке и мечтать не приходилось. Спасибо тебе, Господи… Пелагея привычно поблагодарила Бога и крепко прижала свою стрекозу к себе.

– Бабуленька, я не одна, – снова повторила Марина, поцеловав её ласково, и чуть отстранилась.

Тимофей, стоявший поодаль, шагнул вперёд. Пелагея близоруко сощурилась и радостно, как дорогому и долгожданному гостю, сказала:

– Здравствуйте!

– Добрый, – ответил Тимофей, которому всегда лень было договаривать приветствие.

Марина смутилась и зачастила:

– Бабуля, это Тимофей. Он музыкант, певец. Тимофей, это Пелагея Васильевна, моя любимая бабушка. Я тебе о ней много рассказывала.

– Музыкант – это хорошо, – одобрительно улыбнулась старушка. – Музыканты и певцы людям жить помогают.

Тимофей от похвалы чуть расслабился, заулыбался, но старушка вдруг глянула зорко и добавила:

– Если добрые песни поют. У вас добрые песни?

Растерянность промелькнула по лицу Тимофея:

– Ну… обычные современные песни… Я пока только начинаю…

Спасла Марина. Она в этот момент достала из багажника сумки с продуктами, закупленными в огромных количествах в магазине, и передала их Тимофею.

– Бабулечка, это к столу и тебе до моего следующего приезда. Чтобы ты сама из магазина не таскала. Покажи, пожалуйста, Тимофею, куда нести, а я пока остальное достану…

Тимофей подхватил сумки и выказал готовность нести их куда нужно. Но тут из леса вышли красивый старик с мальчиком лет одиннадцати.

– Доброго здоровьица всей честной компании! Бонжур! – поприветствовал старик. – Мон шер ами, Полин, мы тебе земляники принесли. А то отойдёт уж скоро, а ты, поди, и не поела. Бон апети!

Пелагея всплеснула руками, прыснула совсем по-девичьи:

– Да не надо, Фёдор Андреич! Собирал-собирал, спину свою больную гнул, а теперь мне принёс. Как я, по-твоему, есть ягоду, твоими горючими слезами политую, буду?

– С удовольствием, – отрезал старик. – Спину не я гнул. Для этого спина помоложе и поздоровее имеется. Я наводчиком был. У меня дальнозоркость. Стоя каждую ягодку вижу. Фёдор, неси землянику!

Внук Фёдора Андреевича подошёл и не глядя протянул корзинку деду. При этом голова его была повёрнута чуть ли не на девяносто градусов назад.

– Ты что это, Фёдор, от Пелагеи Васильевны глаза отводишь? Она ж не Медуза Горгона, не окаменеешь, обернись, поздоровайся… – заворчал его дед.

Внук послушно посмотрел на Пелагею, бросил умеренно почтительное «здрасьте», но тут же снова отвернулся.

– Ты чего, Федь? – заволновался его дед. – Вспомнил что?

Мальчик, который всё это время заворожено смотрел на Тимофея, отмер, пошевелил губами и спросил:

– Вы… Тиф? – в дрогнувшем голосе прозвучали восторг и опасение услышать опровержение.

Его дед грозно прикрикнул:

– Ты что это ругаешься, анфан террибль?! Ты как человека обзываешь?!

Тимофей, всё ещё не привыкший к тому, что его начали узнавать, да ещё и где – практически в лесу, – польщёно кивнул:

– Да.

Мальчишка радостно подпрыгнул и завопил:

– Вот это да! Я все ваши клипы на Ютубе смотрю! Автограф дадите? А то мне не поверит никто…

– Где он тебе должен автограф дать? – снова рассердился старик. – На лбу?! Вот привязался к человеку! Не позорь деда, пошли домой. А ля мэзон, я сказал! Заглянули в гости на свою голову. Прости, Пелагея Васильна. Пардон муа, мон шер ами Полин! И вы, юноша со странным именем, простите великодушно.

Старик развернулся на месте и решительно зашагал между деревьями. Внук с отчаяньем взглянул на Тимофея, но покорно потащился за дедом.