— Хорош ты в бою, это да, — говаривал отец после, умываясь у колодца или заплетая в нетугую косу длиннющую гриву снежно-белых волос. — А вот в магии не преуспеешь, пока душа твоя сломана, что стволик древесный. Злости в тебе больно много, смири ее и распрямись. Что Тьма, что Свет — все едино, Сила должна течь через душу по чистому прямому руслу. Тогда и станешь ты своему миру истинной опорой, осевым столпом Равновесия.

— Ради кого смирять? — ворчал Волк. — Завиляй хвостом — так они мигом страх потеряют и за рогатины да колья схватятся. А потом на цепь и в клетку. Это в лучшем случае! Спасибо, уже сидел не раз!

— А разве не для кого? — хитро щуря золотые солнечные глаза, удивлялся папа. — Отыщи. Вон, хоть ради нее, детеныша. Она-то злости не понимает. И тебя, дурня, любит.

— Да ну тебя! Ты мне ее еще в жены просватай, — отмахивался Волк.

— А и просватаю. Чем плоха невеста? Как раз к двадцати годам в самый возраст войдет. Будет тебе женой хорошей. Оставайся, сам и воспитаешь себе Императрицу.

— Чего?! Кот, ты совсем?! Я и первым браком сыт по горло!

Но отец лишь покачал головой.

Я, слушавшая этот разговор в пыли под крыльцом, так и застыла. Сватают! Меня! Меня? В жены Волчику? Сердце зашлось от непонятного пока еще волнения и страха. Знала я, что знатных девиц иначе как по сговору замуж не отдают, да по малости лет об этом не задумывалась. Таинственная взрослая жизнь была еще где-то там, в невидимом далеке, о тех чувствах, что связывают меж собой родителей, я имела весьма смутное понятие. У мамы есть отец. А у отца есть мама. Это хорошо, это правильно, так должно быть. А что такое любовь я знать не знала.

Значит, мы с Волчиком когда-нибудь будем как папа с мамой, и у нас тоже будет все хорошо и правильно?

Если отец что решил — он это непременно исполнит. Я сидела под лестницей, забившись в самый пыльный угол, и не дышала. Как же так, Волчик мой друг — и станет носить загадочное наименование «муж»? А друг и муж — это совсем разное…

Долго еще после того разговора я не смела по-прежнему набрасываться на Волка, да и сам он был странно задумчив.

Впрочем, слишком надолго моей покладистости не хватило, через месяц тот разговор выветрился из головы, пришла обычная шкодливость, замешанная на сиюминутных желаниях. Мне ведь почти ничего не запрещали, а наказывали только тогда, когда я слишком уж волю брала. Нет, не так. Совсем не смела гневить я только старшего брата. Останавливало что-то еще до того, как очередная дургая шалость успевала зародиться в голове.

Но тогда он был далеко.

Однажды собственный проступок заставил меня крепко задуматься, а так ли хороша вседозволенность, как мне казалось.

Мне тогда досталось за дело. Я решила повторить любимую шалость старшего брата Рахийяра, которой он частенько хвалился, приезжая в гости. Рахи — кхаэль-амфибия и служит Колонне Воды. От его водяных шариков и холодных струй с потолка по утрам иногда просто спасу нет. Так вот, набрала я воды на кухне и плеснула на нашего гостя из-за угла. Там было с полведра — сколько силенок хватило утащить в мои семь зим. Соображения было ровно столько же. Как я перепугалась, когда, попав на лицо и руки ифенху, влага разъела их до мяса! Чистая, насыщенная Светом вода Темным вредит, но откуда ж мне было знать! Отец впервые до громкого рыка повысил на меня голос, а мама назвала негодной глупой девчонкой. Я ходила пристыженная весь день, не смея поднять глаз от пола, а вечером, отказавшись от ужина, пошла в комнату Волка. Извиняться.

До нужной двери ползла через силу, едва переставляя босые ноги и царапая когтями деревянный пол. Комкала в руках подол платья в цветочек. Постояла, справляясь с дрожью в коленках и желанием дать деру. Останавливало лишь то, что он прекрасно слышал мои мысли — мы все умеем пользоваться истинным слухом, это не сложнее, чем дышать. Я сглотнула, подняла еще днем перепачканную травяным соком руку и робко поскребла когтями по дереву. Сердчишко заколотилось, коленки снова предательски задрожали.

— Да входи ты, не трясись, — глухо раздалось из-за двери. Я пискнула и, потянув за блестящую медную ручку, просунула лохматую голову в щель.

Он сидел с книгой на коленях в желтом пятне света от кристалла на столе. Я вошла целиком и встала возле двери, не зная, с чего начать. Уши беспорядочно дергались, а язык будто к небу прилип. Меня бросило в жар.

— Ну? — ифенху поднял глаза от страницы и уставился на меня. — Опять ты? Чего пришла?

От его голоса меня сковало морозом. Я открыла было рот, но не смогла выдавить из себя ничего кроме невнятного писка. Не от страха — я его не боялась, хотя знала, что стою ни много ни мало, перед коронованным Императором. Меня давила к полу вина за причиненную боль.

— Я… — слова упорно не шли. Он выжидающе смотрел на меня сверху вниз и молчал. Глаза, казалось, даже утратили желтизну и стали серыми, как грозовое небо.

И тут я разозлилась: на себя за некстати напавшее косноязычие и на него — за то, что молчит. Ведь мог бы, как и полагается, отчитать меня какими-нибудь умными строгими словами, я бы, как полагается, устыдилась, опустив глаза долу, пообещала, что больше так не буду, и с чистой совестью удалилась к себе. А он молчит!

И я совершила немыслимое, за что отец непременно посадил бы меня под замок на неделю, а дядька Димхольд, отцов воевода и амиран[5] шлепнул лапой пониже спины. Я гордо вздернула подбородок и ожгла ифенху испепеляющим взглядом. Так мне казалось. Я дочь Эль-Тару, а он молчит! Два шага шагнула, чуть царапнув половицы когтями. Глянула ему прямо в глаза. И с языка моего сорвались слова, которых я сама от себя не ждала:

— Эль-Тару, я прошу простить меня за дневное происшествие. Оно было вызвано моим невежеством и неусидчивостью, а так же желанием досадить тебе, — и поклонилась. Как полагается, в пояс.

Волк долго смотрел на меня, и лицо его выражало не больше, чем кирпич в стене. О да, так извинения не приносят, особенно маленькие девочки знатного рода. Так на поединок вызывают или признаются в вечной ненависти. Теперь я готова была в самом деле провалиться сквозь пол прямо на месте. А он… расхохотался!

Из глаз моих брызнули злые слезы, уши прижались к голове. Я почуяла, как запылали щеки, уже от обиды. Я к нему!.. а он!..

А он внезапно оказался рядом, и я взлетела. То есть, это он подхватил меня под мышки и поднял, не переставая смеяться. В посветлевших, чуть светящихся в полумраке глазах поблескивали слезы.

— Вот это я понимаю, воистину порода! Правильно, девочка, никого и ничего не надо бояться. А то на шею сядут и запрягут, не успеешь глазом моргнуть.

Я только ресницами хлопала и вглядывалась в бледное лицо, ища следы давешних ожогов.

— А это, — продолжил Волк, — тебе на будущее уроком будет. Мне-то не страшно, а ты запомнишь. Учиться надо не на чужих наставлениях — только на своих собственных ошибках, чтобы в кости знание вплавлялось.

Ифенху был теплым. И совсем не излучал гнева. А вот сила была. Не так мощно, как от отца и братьев, но она исходила уверенными железными волнами. Не могу лучше описать… Родичи всегда добрые, мягкие, ласковые. А Волк — всего лишь не злой. Вот в чем разница. Я тогда не могла до конца понять ее — но скажу, что жесткая уверенность, эта твердость стального меча, на которой он летел по жизни, была всего лишь укрытием, щитом, опорой. А иначе выть бы ему на обе луны бездомным волчонком. Или и того хуже — быть убитым в первую сотню лет жизни…

— Сказку! — потребовала я, едва почуяв волчье добродушие. — Расскажи?

— Я тебе не сказочник, малявка, — ворчливо отмахнулся ифенху, но кому, как не детенышу, знать, когда отказывают, а когда нет. Волк плюхнулся в кресло и усадил меня к себе на колени. — Да и сказок я не знаю. А какие знаю, те страшные.

— Давай страшную! — упрямо потребовала я.

— Сама напросилась, — ехидно и как-то слишком предвкушающе улыбнулся он. У меня аж мурашки поползли по спине, и я невольно съежилась.