Гостей всегда было много. Это были настоящие балы Золушки – перчатки выше локтя, свисающие до оголенных плечей серьги-канделябры, смокинги. Чтобы раздать всем еду, нужно было бегать на кухню несколько раз. Как только доходила очередь до последнего стола, уже приходилось бежать убирать тарелки у первого. Убирали тарелки всегда по парам – кто-то нес чистую тарелку, другой сгребал на нее объедки и собирал грязные тарелки стопкой. Грязные ножи и вилки нужно было раскладывать на верхней тарелке этой стопки особым веером – этим премудростям нас обучал главный дворецкий мэрии – лысый альбинос с белыми ресницами и кожей настолько бесцветной, словно он был покрыт слоем мела. Он был похож на белую мышь с чёрными точками зрачков.

Грязные тарелки и объедки относили в боковую комнату за колоннами – «помоечную». Вот там стояла настоящая каста рабов. Это были самые взрослые представители персонала: до такой степени замученные жизнью мужики, что позволяли молодым соплякам-надзирателям прикрикивать на них и обращаться с ними как с собаками. Все чистильщики были чёрными с огромными рабочими ручищами и широкими плечами – они выглядели внушительно, но напоминали чудищ, руки которых свободны, а к ногам прикованы валуны.

Еды выкидывали очень много. У меня каждый раз застывала рука и обливалось кровью сердце – тонны нетронутой еды самого лучшего качества отправлялись в помойный бак. Чистильщики, без конца сгружавшие еду в ведро и ставившие тарелки на конвейер посудомоечной машины, были раскормленные и привыкшие. Они работали в мэрии давно и им всё было по барабану, особенно сладкое. Я часто видела, как в мусор летели нетронутые шоколадные трюфеля ручной работы – не пара штук, а целый поднос.

Я получала минималку – 6 фунтов 50 пенсов в час. Из этого ещё вычитался налог – итого в месяц едва набегало восемьсот. Половина этой суммы уходила на аренду. Остаток – на жизнь. На работу и с работы я ходила пешком, экономя деньги, но зато иногда могла позволить себе зайти в магазин пластинок и купить что-нибудь. К новому году я купила себе самый дорогой винил своей коллекции – двойную пластинку «Лед Зеппелин», II и III концерты – за целых 20 фунтов.

За всю осень я не написала ни строчки. Писательство, поэзия, красивые слова и чувства – все это было словно из другого мира, не имевшего ко мне никакого отношения. Я забыла и о себе, и о том, что могу быть интересна мужчинам.

Мои обе пары носок обветшали, как истлевшая рубаха на скелете конквистадора. Большая Чешка называла их «гнилые носочки» – «Посмотри на свои гнилые носочки!» Я ненавидела её деревенскую прямолинейность. Её толстокожесть, её манеру без малейшего намека на деликатность. Я отправила носки в мусорку, а вместе с ними и трусы. Мне нравилось носить джинсы и ботинки на голое тело. Быть голой оказалось приятнее, чем носить застиранные тряпки. В этом было что-то босяцкое. Что-то пацанское. В моей голове я слышала мамино: «Ты же девочка!» И у меня был на всё один ответ: «А мне поссать!»

Мне нравилось ходить такой: босой, натянув на глаза капюшон или шапку, с волосами короткими для того, чтобы собрать их в хвост или сделать какую-то приличную прическу. Я всегда ерошила их рукой, хотя они и без того всегда имели торчащий вид. Во мне бурлил непонятный протест, какого я не помнила с подростковых лет. Я не всегда понимала, против чего именно я протестую, но в этом бунте была такая мощь, что иногда мне хотелось схватиться за ствол дерева и вырвать его с корнем, как сказочный гигант. Иногда я вдруг переходила с шага на бег от того, что эта неизвестная энергия хлестала во мне во все стороны, как змея, зажатая в руке. Это были такие ощутимые брожения, что порой мне становилось не по себе. Я боялась, что наживу себе какую-то болезнь, что эти тёмные силы как-то мне навредят. Мне казалось, я изотру себя в порошок от этого скрежета желваков. Я успокоилась только тогда, когда мне приснилось, что я держу за черенок, как огромную кисть винограда, все клетки своего организма. Я смотрела на них, а они как соты – прозрачные и светятся – и с удивлением отметила, что среди них нет ни одной больной. Пока Большая Чешка несколько раз за зиму переболела гриппом, я не нажила себе даже хилый насморк.

Однажды в мэрии был «большой день» – торжественное посвящение в должность нового мэра. По этому случаю устраивалось два банкета – для высшего общества и для заслуженной челяди, которая была такой же частью особняка, как канделябры и римские колонны. Я была в зале, где чествовали прислугу. Там были самые настоящие кучера в ливреях, охрана в военных мундирах и прочий люд из другой части особняка, который я даже ни разу не видела. Пока они пили шампанское и весело общались в соседнем зале, я готовила банкетный стол. Моя группа ушла смотреть в окно салют, и на некоторое время я оказалась одна в пустом зале. На боковых столиках по углам комнаты стояли пиалы с орехами и солеными крендельками. Из потайной боковой двери вдруг вышел седой мужчина в темно-синем кителе и твердой размеренной походкой пересек зал. Я уже видела его раньше несколько раз и считала, что он работает в охране. Меня укреплял в этой мысли тот факт, что он постоянно сновал по служебным частям особняка, появляясь в самых неожиданных местах, и пользовался внутренним лифтом – тем самым, каким пользовались мы.

Он замедлил шаг как раз рядом со мной и набрал в руку пригоршню орехов на ходу. Внезапно на меня что-то нашло, и я вдруг на полном серьёзе, смотря ему прямо в лицо, сказала: «Нет! Ну это просто возмутительно!»

Мне не было никакого дела до орехов, да и к тому же я не могла понять, с какой стати я решила вправлять мозги мужчине старше меня. На мгновение он перестал жевать, вернул орехи на место и тихо удалился.

На следующий день я столкнулась с ним на банкете – он был уже при полном обмундировании, с какой-то повязкой поверх многочисленных орденов! Оказалось, что он не только военный высокого ранга, но еще и сэр, и что ему по званию положено проживание в мэрии! Я чуть не умерла, когда столкнулась с ним лицом к лицу, причем от приступа смеха, а не от испуга. Генералиссимус по-военному навёл обо мне справки: как зовут? Кто такая? Откуда? Он непринуждённо вступил со мной в беседу, обращаясь по имени и справляясь, как в моей стране отмечают день Победы. Было видно, что его распирает произведённый эффект.

Седой Граф оказался дружелюбным мужиком и никому на меня не нажаловался. Я принесла ему извинения за орешки. Всю смену в любой точке пространства я ловила на себе его заговорщицкие взгляды – нас связывала некая тайна. Когда я оказывалась возле него, он что-нибудь у меня спрашивал: сколько лет? Какие планы на жизнь у студентки? Я посмеялась: мне уже тридцать и я давно отучилась.

На следующий день, собираясь как обычно на работу и завершив свой нехитрый быстрый ритуал, я вернулась в ванную и накрасила ресницы. Я посмотрела на себя в зеркало, и где-то в моих рассеянных мыслях мелькнула одна: возможно, я вполне ничего.

Я отчаянно мечтала о Мексике – как я всё брошу, брошу эту грёбаную сырую Британию и уеду на Юкатан – и стала притягивать к себе всё мексиканское. Мне во всем виделись знаки – картинка с черепом sugar skull из журнала (я прилепила её на стену своей комнаты), какая-то случайная девушка в автобусе, которая обмолвилась, что жила в Мексике…

В один мерзкий дождливый четверг в ноябре, когда темнота наступает в три дня, у меня был выходной. Я зашла в магазин купить молоко и йогурт и уже на кассе, расплачиваясь, сказала: дайте мне самую дешёвую бритву. Впервые за очень долгое время я решила – пойду выпью и потанцую.

Большая Чешка была на работе, и я решила побаловать себя ванной. Я открыла настежь двери всех комнат, включила погромче проигрыватель и сделала воду погорячее, чтобы наконец согреться! Мне было всё равно, как сложится мой вечер – весь процесс уже доставлял мне огромное удовольствие. Бунт против заведенных в доме порядков, против основ нашего бытия заряжал меня необыкновенной силой.