– Надо бороться с собой.

– Самого себя дубасить?!

– Например. Если рассердился – остынь, не кричи.

– Чтобы остыть, надо чай с малиной, и жара не станет. Так моя бабушка говорит.

– Вспоминай, что Бога нельзя огорчать грехами, и что Бог всё видит. Гнев и уйдёт.

– Ножками?

– Эээ… Ну, это образное выражение. Просто как бы его не станет. Уйдёт, одним словом.

– А куда уйдёт? К другим людям?

Пока отец Андрей собирается с мыслями, Антон продолжает процесс беседы.

– А откуда уйдёт, из дома? Навсегда? И даже в гости не придёт?

– Ооо… Ну…

– Я дверь открою и из дома гнев выгоню. А дверь на два замка и на цепочку закрою. Тогда гнев не придёт больше.

Отец Андрей прокашливается и говорит, восстанавливая мысль с прерванного места.

– Если не нравится борщ – смолчи, и порадуй маму послушанием.

– Нет, не буду я борщ есть!

Батюшка кладёт руку на голову мальчика.

– Ты споришь?

– Нет! Не спорю! Я говорю правду. Я взаправду не буду борщ! В нём капуста и лук плавают.

– Тогда…

Наступает пауза.

– Что? – спрашивает Антон.

Вопрос остаётся без ответа.

Батюшка отворачивается, наклоняется к стоящей в углу тумбочке, что‑то ищет в выдвижном ящике. Находит яблоко, отдает Антону.

– Спаси тебя Господь.

На голову кающегося водружаются епитрахиль и тяжелая рука батюшки. Звучит разрешительная молитва о том, что все грехи Антония «отпущаются».

Антон шагает на выход, но с полпути возвращается.

– Спасибо за яблоко! Спасибо, что исповедал меня. Ты хороший!

Он вспомнил, что нельзя говорить «ты». Но по‑другому сейчас не может, потому что сердце переполнено благодарностью.

– Я тебя буду всю жизнь жалеть.

В понимании Антона «жалеть» – высшая степень любви.

Батюшка, вероятно, это прочувствовал. Он склоняется близко к лицу мальчика и говорит:

– И даже моя борода не помешает?

– Нет! – чистосердечно признаётся.

– Тогда ты меня крепко утешил.

– Да?! По‑честному?!

– По‑честному.

Антон что‑то вспоминает, хитро улыбается, ищет в кармане и достает последний ломтик шоколада, священник понимающе кивает и принимает угощение. Антон обнимает отца Андрея за колени, вжимается лицом в священническую рясу и вприпрыжку убегает.

Выбежав к людям, резко останавливается, вспомнив один из наказов мамы вести себя в храме чинно. Смотрит по сторонам: вокруг так много ног. Народ расступается. Антон идёт, прижимая к груди, как некую драгоценность, батюшкино яблоко. Ищет взглядом маму, кивает ей, что все нормально. Степенно поворачивается к алтарю, крестится.

– Всё нормально? – шёпотом спрашивает мама.

– Почти.

– А почему «почти»? – раздаётся чей‑то весёлый голос над головой Антона.

Мальчик видит перемену в лице мамы, она чему‑то обрадовалась, склонила голову, сложила руки под благословение. «Антон, бери благословение!» – слышит мальчик. А владыка уже прижал к себе голову Антона. Голос у него добрый, это Антон чувствует, но взглянуть на архиепископа стесняется.

Люди желают получить благословение у владыки, тянут руки, теснят друг друга, но архиепископ ждёт ответ, почему Антон сказал «почти», так значит, не всё прошло нормально на первой исповеди? А?

Мальчик смотрит в лицо владыке Дмитрию, видит в его глазах улыбку, и, осмелев, отвечает:

– Батюшку жалко… Надо батюшку жалеть. Он всех утешает, а его никто.

– А тебя утешил?

– Да. Теперь я могу Богу в глаза глядеть.

– Вот и молодец. А кем хочешь стать, когда вырастешь?

– Батюшкой.

– А не страшно? Вон, какие времена наступили. На церковь гонения. Священников убивают, в тюрьмы сажают.

– А разве может быть страшно, когда за Христа?! – удивляется Антон.

Владыка склоняется к Антону, говорит ему тихо, так, что слышат только Антон и мама:

– Правильно, Антон. Ты же мой крестник или не мой?

Антон оглядывается на маму. Мама подбадривающе кивает.

Владыка протягивает Антону книгу, специально приготовленную к этой встрече.

Евангелие! Это настоящее сокровище, о таком подарке и мечтать не мог Антон!

Архиепископ скрывается в алтаре, Антон смотрит на маму. Замечает, как радостно её лицо. Ему хочется что‑то сказать, передать свои чувства, но что сказать, как выразить то, что в душе? Он молчит. Мама кивает ему, и тоже молчит. Они ждут начало службы. Вот и сёстры, брат, бабушка, только‑только появились. Чуть не опоздали. Обступили, расспрашивают, как прошла у Антона первая в его жизни исповедь. Уже слышен звон колоколов, людей стало ещё больше. В правой части храма – фигуры в чёрных монашеских одеяниях. Строгие молитвенные лица. Всё это вызывает в душе Антона восторг.

Вечером, когда все в доме давно спят, мама рассказывает Антону о жизни в Крыму, о том, как пришлось с ним, годовалым, срочно покидать полуостров из‑за гонений на верующих. Как владыка Димитрий взял над их семьёй опеку, ехали вместе с владыкой. А по Крыму громили монастыри, разоряли храмы.

– Дядя, ты кто? Чекист?

– Я просто дядя, а ты?

– А я Антон Монастырский. Из Красного Восхода. Что за Карасевкой.

– Что‑то не похож ты на местного.

– Да, мы не отсюда. Сначала в Крыму жили, потом под Киевом, теперь вот, поближе к бабушке перебрались. Они с дедушкой в соседнем с нами селе.

– Что же вы столько путешествуете, с одного на другое место бегаете?

– Это всё из‑за революции.

– Вот как. Что ж один? От мамки, что ли, сбежал?

Антон сдвинул брови. Он же не маленький…

– Дядя. Ты лучше мне скажи правду. Ты комиссар ОГПУ, да?

– А ты почему так решил?

– Да сапоги у тебя до колен, и галифе, и шлем со звездой, и френч.

– Глянь, какой малец, это кто тебя военным премудростям обучил? Учителя?

– Батя.

– И что теперь?

– А вот что.

Антон оглянулся. Дорога перед сельсоветом дымилась от жары и пыли. Отдыхал под колесом грязной телеги кот. Лошадь вздрагивала от слепней и поводила ушами, будто прислушиваясь к храпу мужика. Мужик лежал внутри телеги и морщился во сне от мух. Из‑за двери сельмага выглянуло лицо молодой женщины. Её глаза остановились на Антоне. Женщина махнула ему рукой и сказала строго: «Смотри мне!»

– Мамка твоя?

На вопрос мужчины мальчик не ответил, сказал:

– А вот что. Глянь.

И медленно перекрестился, не сводя с дяди глаз.

Мужчина молчал.

– Что ж ты стоишь, дядя?

– А что надо делать?

– Как что. Ты же красный. Арестуй меня. Видишь, я в Бога верю. Вот, смотри.

Антон подошёл ближе, и глядя снизу в глаза чекисту, снова перекрестился.

– Ты сказал, тебя Антон зовут?

– Да. Антон Монастырский.

– Антон. Ты мамку с батькой не любишь?

Антон нахмурился.

– Чего молчишь?

– Я тебе сейчас не о мамке.

– Так, Антон, послушай, за религиозную пропаганду не тебя ведь, а мамку арестуют. Вот чего ты добиться можешь.

– Почему?

– А потому. Тебя по малолетству не тронут, а вместо тебя мамку – по этапу в Сибирь. Вот такие дела. Ну, веруешь и веруй, а лезть‑то на рожон зачем, а?

…«Рожон»… Мама тоже говорит так. И что это такое – «рожон?».

…Антон очнулся. Всё так же мерно колыхалась в такт поступи лошади белесая, без конца и края, степь. Лезли в нос поднимаемые с пылью травинки. Взлетали красивые бабочки, вспыхивали в лучах и исчезали где‑то в солнечном свете.

– О, Слепец наш, – сказала над ухом Антона мать и чмокнула детскую макушку.

Она запела:

– Над степью небо серебрится,

мой сын‑роднуля сладко спит.

А я ему налью водицы,

и буду петь, душа горит.

Горит душа в молитвах жарких,

то к Богу сердце ввысь летит,

расти, мой сын, будь смелым парнем,

Господь тебя пусть сохранит!

– Что, мать, душа всё поёт? Ах, и хорошо до чего, мать, когда благодать вокруг Божья, вот душа и поёт. А благодать‑то, сама знаешь, до самого неба, весь мир под благодатью. Только, беда, люди того не чают.