* * *

Королек

Тридцать первое декабря 2010-го.

Сегодня не выхожу из дома. Намереваюсь упорно торчать в квартире и дожидаться полуночи. Анна, жена моя, готовит праздничный ужин. Я – если попросит – помогаю, а если не просит – валяюсь на диване, слушаю музыку или терроризирую кота Королька, который уже не знает, несчастный, куда от безумного хозяина укрыться.

Сердце переполняют разнонаправленные эмоции: волнение, безотчетная тревога. Но главное чувство – надежда.

А желания мои самые простые: чтобы Анна и я были живы и здоровы. И еще: чтобы близкие мне люди тоже были живы и здоровы.

Вот и все. Как видите, никаких излишеств и причуд.

В одиннадцать при свечах провожаем старый год, который, в общем-то, нас не разочаровал. Кот Королек бродит как очумелый, навострив волосатые уши. В его круглых желтоватых глазах пляшут огоньки. Мне кажется, что это моя бессонная душа мотается по квартире, заглядывая во все уголки.

– На лестничной площадке тарарам, – говорит Анна. – Если они сейчас так активны, что с ними будет в полночь? Боюсь даже представить.

Она ставит на стол игрушечного Санта Клауса, улыбнувшись, нажимает невидимую кнопочку, и пушистобородый пузан, потешно топая башмачками, принимается вперевалочку бегать по столешнице. При этом он симпатичным баритоном напевает «Джингл беллс».

Внезапно, перебивая его, звонят в дверь.

– Ну, вот, теперь примутся за нас, – печально вздыхает Анна. – Господи, как хотелось встретить Новый год в тишине, вдвоем!.. Откроешь?

В свою очередь вздохнув, топаю к двери.

Отворяю – и с изумлением обнаруживаю оперативника, если не копию Сергея Есенина, то сильно на него похожего. Когда я видел этого хлопчика в последний раз, его вихры посредине разделял пробор. Сейчас он зачесывает волосы назад – как Есенин на последних фотографиях. На нем расстегнутая кожаная куртка, из-под которой виднеются пиджак и серый свитер. Ботинки стоптанные, покривившиеся. Или мне кажется, но, похоже, эта одежка, как и коричневые брюки, была на нем года три назад. Только тогда она была новее.

– Па-азвольте пройти!

Бархатный баритон «Есенина» вперемешку с винными парами клубится в крохотном пространстве. Опер сильно навеселе.

Невольно сторонюсь, пропуская его в прихожую.

– С наступающим, Королек! ‒ продолжает он напористо. ‒ Признавайся, не ты ее?..

– Не понял. О чем речь?

– Не прикидывайся шлангом, милашка. Лучше признавайся сразу. Зачем нам трепать друг другу нервы, время бесполезно тратить. Верно? Ох, знаю я тебя, блудодей! Небось, бегал к ней, а? Чего уж там, квартирки почти рядом, через одну. А потом девчонка потребовала, чтобы ты бросил жену, иначе все расскажет твоей благоверной. Ну, и ты в припадке благородной ярости… Это сильно смягчает вину. В неадеквате был. Чисто по-мужски я тебя понимаю… ‒ Он прижимает ладонь к сердцу. Его баритон становится проникновенным. ‒ Колись, ветеран, скидка будет.

– Кончай выделываться. Лучше объясни, какого черта ты здесь делаешь? И что вообще происходит?

– Соседку твою сегодня жизни лишили!.. Что, удивлен? Притаился, как мышонок в норке со своей благоверной и ‒ знать ничего не знаешь, ведать не ведаешь? А я тебе не верю, греховодник!

– Погоди… Убили Жанну?

– Точно. Так она все-таки тебе известна?

– Да как сказать. Знаю, что зовут Жанной. Здоровался, когда встречал в подъезде или на улице. Краем уха слыхал, что работает стоматологом. Вот и вся информация, другой не имею.

– Кто-то к ней приходил?

– Лично я никого не видал.

– Понимаешь, какая фигатень, ‒ делится своей печалью опер. ‒ Сегодня днем звонят в ментовку. Мужской голос. Сообщает, что в квартире по адресу такому-то убита женщина. Дежурный спрашивает: «Кто звонит?» Отвечает: «Сосед». Фамилию какую-то назвал. Фуфелов, кажется… Ну, признайся, это был ты? Колись, Королек! Не дури нам башку, все равно ведь докопаемся.

‒ Угомонись, к Жанниной смерти я не имею никакого отношения. Такая вот незадача.

‒ Это ж надо, ‒ горестно комментирует мой ответ «Есенин», ‒ врет и не краснеет… Да, так вот. Пробили мы номер мобильника, с которого звонили. И выяснилось ‒ не поверишь: мобила принадлежит председателю городского общества слепых. А жительствует он где-то на юго-западе. Каково, а? Кто же тогда звонил? Убивец?

‒ Вряд ли. Какой смысл ему вызывать оперов? Решил с огнем поиграть?

‒ Вот и я так подумал. С чего бы ему звонить?

‒ Когда вы явились, Жаннина дверь была затворена?

‒ Убийца за собой дверь захлопнул, но на ключ, ясное дело, запирать не стал… Заходим – девушка лежит на полу, в прихожей. И ни мур-мур.

‒ Зарезали?

‒ Задушили. Так что картинка вполне эстетичная. Крови – ни капельки, только язычок набок… Теперь желаю поговорить с твоей женой… Зови!

И ‒ вместе с последним словом ‒ мент выдыхает в меня мощную струю винно-водочных ароматов.

Представляю его, беседующего с Анной, и становится тошно, паскудно, точно этот хмырь одним своим присутствием запачкает ее. И нагло, с чистой совестью вру:

– Она неважно себя чувствует.

– Прячешь, что ли? Боишься, что уведут? Слыхал, она у тебя красавица.

– Повторяю для непонятливых: она плохо себя чувствует.

«Есенин» принимается настаивать, – я упираюсь. Наконец, он неохотно удаляется, погрозив напоследок пальцем: если что-то утаиваешь, гляди…

Возвращаюсь в гостиную.

– Кто это был? – спрашивает Анна.

– Потом расскажу. Не будем портить праздник…

И новогоднее торжество катится по привычной колее.

В телике бьют куранты, мы с женой желаем друг другу счастья, пьем из узких бокалов шампанское, заедая мандаринками и бутербродами с красной икрой, что для меня – с детства – признак шикарной жизни.

За окнами, в темноте январской ночи хлопают разрывающиеся петарды.

Но настроение мое погасло, душа окаменела, и точно ледяная тень легла на сердце. И все детское, радостное, что было в нем, скукожилось и пропало.

Звоню маме.

– И снова я встретила Новый год наедине сама с собой, – жалуется она. ‒ Уж к родной-то матери мог бы на праздник припожаловать. Поверь, я была бы с твоей Анной просто лапочкой. Заночевали бы, а утречком позавтракали и отправились восвояси. Мне уже совершенно безразлично, на ком ты женат, только не забывай меня, пожалуйста.

– На старый Новый год явимся обязательно, – бодро обещаю я. – Готовь свой фирменный холодец…

После чего набираю номер давнего своего приятеля Акулыча. В трубке шум, гам и тарарам: толстый мент с большими звездами отмечает праздник в кругу своей немалой семейки.

– И тебя с тем же, и по тому же месту, – бухтит Акулыч в ответ на мои поздравления. – Я и без всяких-разных корольков знаю, что следующий год принесет мне много-много радости: на пензию выхожу. И ждет меня вечный кайф…

Но голос у него почему-то не слишком радостный.

– Слухами земля полнится. Поговаривают, твою соседушку придушили. Сведения верные?

‒ Верные, Акулыч.

‒ Грустные дела творятся, птаха. Под самый Новый год людишек жизни решают. Енто как? Получается, нет для курносой ни шиша святого. В такой, понимаешь, день приплелась старая на кривых ногах ‒ и давай косой махать, как заводная, будто другого времени не нашла. Что, пичуга, испохабили тебе светлый праздник?

– Не то слово.

– Хоша, могет, оно и к лучшему. Ежели ентот год закончился для тебя и Анны так погано, значится, наступивший будет легким и беспечальным. Чего тебе и желаю, охламон!..

Отзвонившись, возвращаюсь душой в свою квартиру. Свечи погашены, буднично и устало горит электрический свет.

– Что случилось? – спрашивает Анна. – Мне показалось, что говорили о Жанне. Она убита?

– Странно, я почти не знал ее. Симпатичная девушка, может быть, даже красивая. На чей-то взгляд. Когда ты сообщила, что эта прелестница ‒ зубной врач, здорово удивился: ей только в кино сниматься или манекенщицей быть.