Пауль смотрел на неё пронзительно-синими глазами.

Таким синим цветом цвел раз в год священный лотос в оазисе Ахиллам, обители пустынных богов.

Сальвадор бывала там лишь изредка, мельком, не особенно там задерживаясь, чтобы полюбоваться красотами божественных садов. Там жили полукровные боги, и они не особенно привечали в своем саду Судью, что уродилась человеком.

Итак, глаза у северянина были синие.

И Пауль смотрел на девушку этими своими синими льдинками ужасно пристально. Она не любила такого настойчивого мужского внимания. Хотелось, чтобы он поскорее прекратил это делать. Это немыслимо раздражало.

– Куда ты меня притащила, красивая? – голос у Пауля прозвучал очень слабо, от отравления он еще не оправился. Нужно, чтобы он отсиделся тут, но… Но как это сделать, если у мужчин вечно зудит броситься вперед и в бой?

Запечатать бы дверь чарами, но нельзя ведь было прибегать к магии для себя, не для спасения хрупкой жизни смертного, встрявшего в их с Эльясом пари.

Придется уговаривать.

– Меня зовут Мун, помнишь? – мягко спросила девушка, касаясь ладонью влажного мужского лба. – Я говорила тебе имя, ты говорил мне свое, так почему ты упорно это забываешь?

– Может, я не хочу, чтобы ты забывала, что хороша, как самый волшебный мираж?

Самое занятное, что ведь сначала все было хорошо. Она его не заинтересовала. А потом началось вот это. “Красивая”, “поцелуй”, “не хочу, чтобы забывала”.

Мужчины…

– Ну-ну, осади, герой, – девушка рассмеялась как можно непринужденней, – я так забуду, что рабыня, подумаю, что ты меня замуж взять хочешь.

Вот так. Пауль, ошеломленный этими её словами, замолчал, потихоньку разбираясь со своим дыханием.

Ну и хорошо, что сработало.

Мун глянула глазами Анука – Мансул уже оставил негодного стража и шагал в сторону дома. Шею начало покалывать – хозяин приказывал Мун срочно явиться к нему.

Спина Анука была исполосована до крови, ему надо было достоять караул, больше его подставлять под удар и выводить Пауля его руками было нельзя. Еще одна порка – и Анук может попросту истечь кровью. Умрет его тело, придется отдавать свою магию на хранение Эльясу, а это был совершенно не заманчивый вариант.

– Пауль, мне нужно идти к хозяину сейчас, – тихо шепнула Мун северянину, – я даю тебе слово, как только хозяин ляжет спать – я выведу тебя отсюда. А до той поры ты можешь побыть тут? Никуда не выходи и желательно вообще сядь в угол за дверью и не двигайся с места, чтобы тебя не услышал никто.

Северянин посмотрел на неё пристально, а потом кивнул. Просто кивнул, без лишних слов.

Понял? Да неужели?

Рунный ошейник на горле начал жечь совсем нестерпимо.

Кажется, пришла пора и самой Мун получить от хозяина заслуженное.

Мансул, возвратившийся из управы, был зол как кобра, у которой мангуст сожрал все яйца.

Именно поэтому Мун успела только войти в трапезную, в которой ужинал хозяин.

А потом горло стиснула удавка заклятья.

Мансул никогда не наказывал её плетьми, только магией – он не хотел портить тело, предназначенное в подарок халифу.

Человеческое тело рухнуло на колени, и ноги подкосились, и сама Мун знала – если хозяин уверен в её виновности, лучше демонстрировать покорность.

– Тебя видели на рыночной площади, – в обычном общении с рабами Мансул не опускался до оскорблений. Он просто втаптывал в песок каждым звуком сказанных им с искренной яростью слов. Вот если Мансул начинать поминать шайтанов – значит до плети осталось совсем недолго.

Мун промолчала.

Ну, как промолчала, просто ловила ртом воздух, в то время как магическая удавка этот воздух из её горла выживала.

И в уме прикидывала время.

Еще секунд десять – и она умрет.

И будет свободна.

От Мансула, от этого пари-наказания и от противного обязательства сдерживать свою жажду справедливости в руках.

Пять. Четыре. Три…

Мансул щелкнул пальцами, распуская магическую петлю на горле рабыни. А тело – это жалкое человеческое тело, тут же со свистом вдохнуло воздух полной грудью.

Какое разочарование…

От этой петли даже синяков не останется. Такая вот особенность у магических наказаний.

– Ну, – скучающе поинтересовался Мансул, – будешь врать мне, что не выходила из дома, шайтанова дочь?

Да, да, скучающе. Ему не особенно интересно, почему она вышла на улицу, но послушать униженные оправдания ему приятно.

– Простите, господин, – сипло выдохнула Мун, держась за горло, – я забылась и вышла. Пришла в себя – вернулась в ваш дом.

Растирать было нечего, душила ведь её только магия, но пальцы так и тянулись к шее. К тем местам, которых когда-то касалась удавка.

Будь ты проклят, Эль, мог дать тело мужчины, им было попроще даже в рабах. Порка была не настолько отвратительна, как магическая петля, вызывающая слишком плохие ассоциации.

– Я взял тебя с улицы, помнишь, шайтанова дочь, – презрительно скривил губы Мансул, – ты болталась по улицам, не помня ни своего имени, ни своего отца. И никто в Турфане не признал тебя своей женой или дочерью. Я взял тебя в свой дом, я дал тебе имя, я кормлю тебя, хотя ты почти бесполезна. А ты позоришь меня своей непокорностью?

– Простите, господин, – она говорила это, даже не задумываясь, все эти оправдания были припасены заранее, – это было какое-то наваждение. Видимо, духи, похитившие мою память, все еще одерживают меня.

– Я продам тебя в дом утех, если не прекратишь сходить с ума, поняла? – раздраженно бросил хозяин, а затем тряхнул головой. – Возьми лютню. Я должен ужинать в тишине, по-твоему?

– Сию секунду, господин, – торопливо откликнулась Мун, поднимаясь на ноги.

На самом деле отчасти именно к ней Мансул и относился милосерднее прочих его рабов. Она – была его ставкой, он надеялся задобрить халифа и остаться градоначальником Турфана еще на десять лет.

Именно поэтому он проявил это “милосердие”. Другого раба за недозволенную отлучку из дома могли засечь до полусмерти, и это при том, что рабское клеймо все равно сожгло бы его, посмей он шагнуть за городскую черту Турфана. А Мун не только позволили дышать, но и даже милосердно разрешили усладить слух хозяина музыкой.

И она услаждает, ведь вопреки бесполезности, музыка – и её личная слабость. Она может понять Мансула, который не любит ужинать в тишине.

Но, пусть у неё были послабления, как же она хотела, чтобы сегодня Мансул сорвался… Ведь другой возможности обрести свободу до истечения пятилетнего срока у нее нет.

Все равно быть вот такой, слабой, уязвимой, вынужденной терпеть унижения от червяка Мансула и ублажать его – было противно до тошноты. А то, что в будущем – противнее стократ.

Она пойдет в гарем халифа. Наложницей.

Что бы там ни говорили о ней, но не Сальвадор, а Эльяс эль Мор был самой жестокой тварью в пустыне Махасар. И Мун была уверена – он замешан в этом повороте её судьбы. Ведь он-то знал, насколько омерзительно ей быть чьей-то игрушкой.

Он знал, и ему все равно.

Он на все был готов пойти ради победы в этом споре.

И хотелось Мун шепнуть, хотя бы про себя, ту фразу, которую ей сказал синеглазый северянин. И пусть её никто не услышит, кроме неё самой. Хорошо. Никто не узнает, что она согласна с человеком, да еще и с мужчиной.

И все-таки ты был прав, Пауль Ландерс, богам на нас плевать. На всех нас.

Пауль провел весь вечер так, будто сидел на раскаленных углях. А если выдала его черноокая лукавая ведьма? Вдруг сболтнул тот Анук, или второй стражник, что стоял на воротах, что Мун приволокла в хозяйский дом подозрительного и очень похоже что беглого гладиатора.

К ночи так стало и вовсе тревожно, за дверью начали ходить возвращающиеся в свои комнатки рабы. Откуда-то запахло едой, и Пауль вспомнил, что так и не дошел до торговца водой. А пить меж тем хотелось…