– Хорошо бы. На обгорелой куче тростника до Водных Врат не доплыть, – сказала Муна, скосив взгляд на Аламеду.

– Опять ты со своими Вратами, – усмехнулась Нита. – Я поверю, только когда увижу их. Сколько лет мы уже плаваем по Большой Воде, от одного заболоченного острова – к другому, и ни разу не видели никаких Врат.

Аламеде стало любопытно. Она часто слышала пророчество, которое все твердили, но никогда не вникала в его суть.

– И куда они ведут, эти Врата? – спросила она.

– Куда захочешь, – ответила Муна. – Каждый увидит в них тот мир, в который желает попасть.

– Яс говорит – брехня, и я с ним согласна, – бросила Нита, обернувшись, и вдруг закричала: – Осторожно, Муна, сзади!

Её слова заглушил громкий всплеск: из воды выросло зелёное нечто, склизкое и обтекаемое со всех сторон. Муна развернулась и молниеносно всадила в него гарпун, но чудище преспокойно соскользнуло с острия и растеклось, словно масляное пятно, по поверхности воды. Посредине осталась лишь пара глаз с горящей в них чертовщинкой.

– Ах ты… – Муна приготовилась ещё раз метнуть гарпун, но глаза тут же закрылись и вместе с желейным пятном вновь ушли под воду.

Аламеда, подскочившая вслед за Нитой, едва успела разглядеть странное существо. Так и есть – воплощённый дух. Дух болот и воды.

Духи в её лесу редко воплощались. Она видела это лишь однажды, когда они с Ваби проводили обряд умасливания духов с подношением даров на священной поляне. Те редко показывались людям во плоти. Но ведь здесь никто не жил… Существо могло принимать любое обличие, какое ему вздумается. И снова Аламеда не почувствовала в этом создании враждебности, скорее большое любопытство.

– Нечего сказать, мерзкое местечко, – проговорила Муна. – Ты уверена, сестра, что хочешь жить по соседству с этим, – она указала гарпуном на то место, где только что скрылась скользкая масса с глазами.

– Чудовищ мы успели повидать и прежде, – проронила Нита, – и это далеко не самое опасное, хоть и противное, не спорю. Лучшее место мы вряд ли найдём. Здесь много тростника, он пойдёт и в пищу, и для укрепления острова. Рыбы тоже полно. Птицы есть, а значит будут и яйца. Смотрите, – она отломила беловатый нарост с ближайшего ствола и отправила его в рот: – Съедобный лишайник – а это уже роскошь. Главное найти питьевую воду. Если она здесь есть, я готова мириться с соседством любых чудовищ.

– Их тут нет, – сказала Аламеда. – Это воплощённый дух, теперь я точно уверена, дух болот – мокрун. Он и охраняет это место от всякой нечисти.

– Может, ты с ним ещё и подружишься? – усмехнулась Муна.

– Может и подружусь, и тебе советую, – ответила Аламеда. – С мокрунами лучше не ссориться. Так что поосторожнее с гарпуном. Навредить ты ему не навредишь, но он может обидеться.

– Вот как? – обернулась Муна, вскинув одну бровь, но больше ничего не сказала.

Девушки продолжали продвигаться вперёд. Звуки ударов становились всё громче. Думалось, что поблизости орудует какой-то невидимый дровосек, но ничего вокруг не говорило о присутствии человека, словно никто до них не оставлял следы на покрытых зелёной тиной корнях, не ломал чересчур разросшиеся на пути тонкие ветки и не тревожил странное подводное создание. Мангры, переплетённые между собой, корни и вода… вода, корни и мангры… И ни клочка суши.

– Смотрите! – вдруг прокричала Аламеда.

Все трое остановились. Деревья впереди росли в наклон: их корни с одной стороны утопали в воде, а с другой – цеплялись за крутой, поросший разнотравьем берег, словно пытаясь выбраться из опостылевшего болота. Выше по склону тоже росли деревья, много, целый лес. Могучие, крепкие, с широкими стволами, а на берегу лежала перевёрнутая вверх дном дырявая лодка.

Прошла ровно неделя с того дня, как меня отстранили. Неделя без Лиз. По распоряжению Арольда её перевели в новый корпус, там у меня не было пациентов. Теперь я даже не мог просто столкнуться с ней в коридоре, случайно встретиться взглядами, обедая в столовой, или обменяться двумя фразами в общей гостиной. Моя бедная Лиз… Наверняка, она чувствовала себя преданной. Я должен был непременно с ней встретиться и всё объяснить. Сказать, что я не бросал её. Вселить веру в скорое выздоровление. Но, к сожалению, все мои попытки увидеться с ней обернулись неудачей. Я чуть ли не каждый день торчал в библиотеке, которая располагалась в новом крыле, но так и не застал там Лиз. Мне даже посчастливилось узнать номер её палаты, но едва я вошёл в коридор – тут же наткнулся на старшую медсестру. Она бдела как цепной пёс, чтобы я не приближался к моей бывшей пациентке. Я чувствовал себя преступником, который украдкой пытается нарушить запрет. И моя любовь к Лиз тоже была преступной…

В десять утра заглянул Патрик, мой подопечный из Лондона. У нас он с переменным успехом проходил курс лечения от алкоголизма. Его предки были аристократами, сделавшими состояние на строительстве железных дорог. Семейное дело совершенно не интересовало юношу. Он был человеком непрактичным, рассеянным, немного не от мира сего и ровным счётом ничего не смыслил в том, к чему его готовили. Отец пытался вылепить из сына ловкого дельца, а Патрик хотел стать писателем. Он жил своими историями, дышал ими, любил их, но осуждение со стороны родственников и неудачи с публикациями первых книг постепенно привели его к белой горячке.

Отец Патрика отправил сына к нам в клинику с настоятельной просьбой не только излечить того от пагубного пристрастия, но и выбить из молодого человека навязчивую идею стать романистом. И если с первым я мог и умел бороться, то за последнее я не ручался. Хотя Арольд сказал мне прямым текстом, что пожелание родителя должно быть исполнено. «Вы же специалист по гипнозу, Ланнэ, – заявил он мне. – Вот и убедите юношу, что железные дороги – страсть всей его жизни». Но разве смел я допустить такое кощунство, прочитав черновики Патрика? Познакомившись с его творчеством, я с уверенностью мог заявить лишь одно: это прирождённый писатель.

Помимо всего прочего, в отличие от большинства наших пациентов, Патрик совершенно не рвался домой, потому что здесь, в клинике, на лоне горной природы, он мог наконец спокойно творить без оглядки на осуждение родных, в то время как визиты близких провоцировали у него срывы. После отъезда родителей Патрик часто воровал алкоголь на кухне, а иногда даже сбегал в соседние деревушки и напивался вдрызг.

Сеансы психоанализа помогали ему обрести равновесие и отказаться от вредной привычки, но вся работа шла насмарку после визитов родни. Вскоре я понял, что они оказывают на него не менее губительное влияние, чем сама выпивка. На мой взгляд, психиатрическая помощь нужна была первым делом отцу, а не сыну, поэтому при каждом удобном случае – в личных встречах и переписке – я пытался ненавязчиво подвести главу семейства к той мысли, что лучше оставить Патрику право выбора.

Погода с утра была замечательная, и я позвал моего подопечного пройтись. Мы сидели в моём «лесном кабинете», на вершине утёса, и он читал мне следующую главу своего романа, склонив всклоченную рыжую голову над испещрённой мелким почерком бумагой. Обычно скромный малый, с тихим голосом и извиняющимся выражением лица, в минуту декламации своей прозы, Патрик превращался в актёра драматического театра. Голос его становился выразительным, жестикуляция активной. Он словно сам проживал те испытания, которыми наградил своих персонажей.

Это была трагическая история любви одного солдата, тяжело раненого во время войны, и медсестры полевого госпиталя, пытавшейся сохранить ему жизнь. Драматизм этого отрывка настолько тронул моё сердце, что я на минуту потерял дар речи, словно пережив с несчастным воякой все выпавшие на его долю беды. Разве могла у меня после этого подняться рука разубеждать Патрика в его призвании?

Мы побеседовали ещё с полчаса, и перед тем, как идти обратно, он вдруг спохватился, начал шнырять по карманам и неожиданно протянул мне помятый конверт.