– Идем!

– Куда?

– Молчать, сволочь! – и прикладом.

А другой:

– Куда идешь, оттуда не вернешься!

Я чувствую, что дрожу весь и ноги не двигаются. Холодно. Ветер. А я без сапог, – это, может, спасло меня. Вывели на площадь.

– Становись!

Ну, если ты хочешь знать, что я чувствовал, – то не могу сказать. Просто, ну, как на ученье: становись – и встал. Промчались два кавалериста – мимо нас. Выстрел. Кто-то мне шепчет: «прощай».

– Не разговаривать!

Мелькнул свет – и потом не помню. Очнулся – лежу на снегу. Голоса:

– Снимай сапоги-то!

– У него и сапог нет.

– Даром работали! Сволочь! – и толкнул меня ногой. Может быть, я пошевелился, может быть, застонал – не помню. Опять крик:

– Прикончи.

Я почувствовал – что-то входит в тело. Стало легко.

– Идем.

Минут десять я лежал в снегу. Я боялся пошевелиться. Они были далеко – а я боялся встать: вдруг не смогу – а сознаю все так ясно. Пошевелил ногой – двигается. Рукой. Медленно приподнялся. Рядом три трупа. Послушал: мертвые. Опять голоса. Я опять лежу. Потом встал и пошел. Все было холодно, а теперь тепло стало. Иду – не знаю куда. Метель. Ноги тяжелые – это снег налип на ноги и замерз с кровью. Боли я не чувствовал никакой и не знал, что это моя кровь. Вдруг:

– Кто идет?

Надо было не дрогнуть. Надо было не выдать себя. Я уже вижу вскинутую винтовку.

– Свой!

Очнулся в лазарете. У меня отнята нога, на руке нет трех пальцев – отморозил. Глаз поврежден – не знаю, как и чем. Мне потом объяснили, что я наткнулся на свой патруль и что город был занят атаманом Скибой.

Молчание. Василий заказывает еще стакан кофе и прислушивается.

– Ну, а если бы вы. Ну, встретили этого атамана.

Голос задрожал:

– Его. Я. Не знаю.

Опять продолжительное молчание. Василий погрузился в полудремоту, вскинул глазами: «может быть, сон?»

– Пойдемте, – обратился он к Бройде. – Он не придет!

– Что вы говорите – не придет!.. Гендельман не придет! А вы, я вижу, хорошенько заснули.

«Сон?» Василий посмотрел в сторону, откуда он слышал разговор, – да, там сидят двое. Говорят шепотом. Ничего не слышно.

– Знакомьтесь – Гендельман.

За таинственным столиком посетители расплачивались. Василий заметил два лица: одно – широкое, с добродушной полуиронической улыбкой, другое – бородатое, с белым, как бы вывернутым наизнанку глазом. Этот глаз неподвижно уставился в сторону Василия.

Василий хотел отвернуться, но не мог. Их глаза на минуту или, может быть, на секунду встретились.

– Поскорее кончим дела, – весело сказал Василий, – а то я засыпаю и вижу сны наяву.

К вечеру другого, вслед за приездом мистера Бриджа, дня у крайней избы, в том конце, что за церковью, сидел на завалинке парень в белой рубахе с вышитым воротом и в русских сапогах. Широкий приплюснутый нос. Мы видели уже этого парня в другом месте и в другом наряде.

– Это ты, Кузьма? – крикнул он, заметив издали мужичка, в котором каждый узнает словоохотливого возницу мистера Бриджа.

– Кого Бог послал? Да это никак Иван? Вот кого и не ждал. Что в избу не заходишь?

– Я по делу.

– По делу? Ну, все равно пойдем – гостем будешь. Дело не зверь. Не невесту ли выбирать приехал?

– На кой она мне, невеста! Я тебе дело скажу – только смотри – молчок! Ты хорошо знаешь усадьбу?

– Как не знать! Да я с комиссарами там семь ден шарил!

– Ты бы меня ночью проводил туда?..

– Проводить? Ночью?

– Ну да, проводить.

Кузьма задумался.

– Оно, отчего же. Только вот что говорят: нечисто там.

– А ты что сапоги замарать боишься? Так лапти обуй.

– Не про то. Ты послушай, что по деревне говорят!

Приятели прошли в избу и уселись ужинать.

На деревне разговоры действительно не прекращались. Сам Кузьма отчасти был виноват, по крайней мере на его словах укрепился и твердо держался слух о приезде «барина», но сам он вряд ли в этом сознался бы. Если б спросили его, точно ли видел он то, о чем утром всем и каждому рассказывал, он бы ответил: «говорят, что так» – для него его собственные, но прошедшие через пять уст слова становятся тем сложным и малоисследованным явлением, которое определяется словом «говорят» или еще таинственнее – «поговаривают». Это так же безлично, как «светает» или «смеркается», и относится к тем же, совершающимся помимо воли человека, явлениям, возникающим за спиною дневного и всем понятного смысла.

– Говорят…

Шепотом передавалось в Шокорове от избы к избе:

– Барин приехал.

– Ну?

– Вот те крест. В старом доме живет. Днем спит, а ночью по земле ходит. Ефрем говорил: стоит будто и руку у лба держит.

– Вспоминает!

– Вспомнишь тут, коль ни кола не оставили. Что мужики, что арендатель.

– А его не заберут?

– Заберут! Силы не имеют – вот что! Они его хватать – он меж пальцами проходит. Они с ружьем – он пулю отведет.

– Невидимый?..

– Хлебом-солью встретить требовается. Вот как.

– В совет обсказать. Они его.

– Руки у них коротки, у совета!

Поговаривали о человеке в широкой шляпе, который будто бы дал зарок слова единого не вымолвить, пока не «объявится». Что, собственно, «объявится» – неизвестно, но ясно, что как только «объявится», так и «вину воля будет». На это возражали, что вино, дескать, вином, а вот землю придется вернуть или отбывать за нее барщину семь годов и семь ден, и все это потому будто, что Бога, забыли, а без Бога разве можно?

– Нетто возможно без Бога!

Многим, а в особенности бабам, стало чудиться: видели словно этого человека у кладбища, будто присел он на могилку Степана Тимофеева и будто плакал, а как подошли – он так и рассыпался снопом огненным. Появлялось и в других местах – то же самое привидение: но оно никогда не допускало ни видеть свое лицо, ни прикоснуться. Лица оно не кажет, так как на лице «знак», а прикоснуться нельзя, потому что «дух», – тела не имеет. Бродит же эта неприкаянная душа потому, что она «дому ищет», – и только требуется ее присыпать землей и перекрестить – как она навеки успокоится.

– Как же иначе? Вот они затем и явились.

Известие о том, что шокоровский барин явился за землей и крестом, тотчас же дошло до совета, ибо и в совете втихомолку поговаривали о том же…

– Нечего болтать, – сказал секретарь волсовета, которого на деревне звали не иначе как Митька. – Это, – говорит, – антирелигиозные предрассудки.

И вызвали в совет главных виновников – сторожей Ефрема и Нефеда.

– Вы чего, такие-сякие, болтаете!

– Мы, – говорят, – ничего такого. Спали и спали всю ночь.

– Вы бы не спали, коли сторожить поставлены. А правда ли, что по дому кто-то ходит?

– Ходят! – в один голос ответили они, – Ходит Степан Тимофеев со сродственниками и стережет.

– Чего же им стеречь, коли ничего не осталось?

– Известно что – клад!

И добавили, что клад тот заклят тройным заклятьем, и может его найти только такой человек, который от всего своего рода отречется, но никто не знает, как отречься, – ибо троекратное даже «отрекаюсь» не имело никакого действия.

Ефрему и Нефеду на это ответили:

– Никаких привидений и покойников быть не может, а если кто и ходит по ночам, то значит недобрые люди, – и приказали сторожам не спать всю ночь, а чтобы страшно не было, дали им по винтовке: как заметят – хватать, а заартачится – пали и больше никаких!

А чтобы дело еще крепче было, секретарь припугнул:

– Я сам приду, посмотрю, как вы сторожите!

Такие-то дела творились в Шокорове.

Но наши герои за ужином и деловым разговором знать не могли об установлении охраны, и мирно улеглись спать, так как ночью им предстояло опасное дело.

В половине одиннадцатого ночи две тени быстро скользнули по парку, стараясь не шуметь и придерживаясь наиболее темных мест. Впереди шел Иван уверенно, бодро, как будто не ему показывали дорогу, а он вел своего дрожавшего от страха спутника, который время от времени крестился и тихо шептал: