Лидия была мечтательной, с развитым воображением, что хорошо для творчества, но для жизни от этого мало проку, ещё она была непрактичной и доверчивой. К таким людям, как она, относятся пренебрежительно и даже насмешливо, так как они постоянно попадают впросак, с ними случаются неправдоподобные истории, они часто оказываются не на том месте и в не то время. И так как они стремятся жить с собой в дружбе и как можно меньше поддаваться чьему-либо влиянию, то часто остаются одинокими, поэтому возле них любят крутиться изворотливые проныры, которые считают, что такие, как Лидия, люди глупые и неповоротливые, являются лёгкой добычей и служат им наживой. Она не раз страдала от того, что становилась жертвой «хищных людишек», которые ловко расставляли для неё ловушки, подставляя её под удар и обставляя вокруг неё всё так, чтобы даже она сама поверила в то, что разожгла какую-либо ссору или совершила что-то гадкое и недостойное. Поначалу Лидия действительно не понимала истинной причины навязчивого внимания к себе со стороны тех, кто явно не испытывал к ней ничего хорошего, но, попадая под влияние льстецов, шла на приманку, забыв осторожность. А когда разгорался вокруг неё шум и гам, то, ощущая настоящую охоту, она стремилась спрятаться от своих преследователей и оказывалась в давно вырытой и глубокой яме, чем доставляла необыкновенную, а иногда нескрываемую радость охотникам. И вот тогда, только тогда, очутившись на дне этого вонючего, скользкого и тёмного оврага, она, казалось бы, лишённая возможности сопротивляться, на краю гибели, начинала ясно осознавать свои промахи. Один за другим – как тяжёлые вагоны поезда – все её опрометчивые поступки, больно грохоча, выстраивались в строгую линию в её сознании. И тогда Лидия, собрав все свои силы, начинала неистово барахтаться, как лягушка в банке с молоком из знаменитой басни Эзопа, и, взбив всё же сметану, на удивление и страх своих врагов, осторожно покидала ловушку.

Есть такое расхожее выражение «горечь обиды»… может быть, и так, но первый раз в своей жизни не столько горечь обиды, сколько чувство несправедливости, как ни странно, она испытала на уроке литературы в третьем классе.

Стояла уже поздняя осень с её ранними мрачными вечерами, но иногда перепадал ясный солнечный весёлый денёк с лёгким хрустящим морозцем по утрам, когда на выгоревших опавших листьях по краям появляется иней, как дуновение приближающейся зимы. Так вот, в один из осенних вечеров Лидия учила стихотворение. Читая его, девочка прочувствовала лёгкую печаль осенней природы, о которой писал автор. Строчки без особых усилий улеглись в памяти на всю жизнь:

Картина, нарисованная Фетом, была простой и понятной и вместе с тем трогательной. Лидия хорошо запомнила каждую строку.

На следующий день её спросили, Лидия хотела отвечать и с лёгкой дрожью ждала этого момента. Она встала из-за парты и начала читать стих с места, не выходя к доске. Лидия прочитала стихотворение наизусть без запинок, сумев справиться с волнением и стеснительностью, и получила оценку – четыре. Теперь дошла очередь до Крышинковской Тани, её соседки по парте. Таня читала вяло, монотонно, даже слегка запинаясь, а в самом конце прочтения, как всегда, заулыбалась. У Тани была постоянно на лице слащавая улыбка, как у её мамы, которая работала в школе и иногда на переменах заходила в класс, где училась её дочь. Мать Крышинковской была худая и высокая, в руках она носила с собой толстую пачку тетрадей, слегка прижав их к себе. На голове у неё возвышалась сложная причёска. Она, как ломаная линия, сгибалась над партой дочери – и на лице её всегда блестела стеклянная улыбка, чем-то похожая на её очки.

У её дочери были тёплые насмешливые карие глазки и две длинные тёмно-русые косички, почему-то всегда растрёпанные, как будто их заплетали не утром перед школой, а поздним вечером, и она уже с ними спала на подушке. Отношение к ней было подчёркнуто доброжелательным со стороны всех учеников класса и особенно учительницы – все, как казалось Лидии, любили её прежде всего за то, что она была дочерью уважаемой женщины-завуча. Сказать по правде, к Лидии относились все в классе тоже неплохо, и с соседкой Крышинковской она никогда не ссорилась, хотя искра соперничества часто между ними пробегала. Наверно, аккуратные тетради отличницы с одними пятёрками могли вызвать зависть, но только не у Лидии, которая совершенно не умела тогда завидовать, что вызывало недоумение и раздражение у многих. Несмотря на приятные, вкрадчивые речи и улыбки Тани, что-то отталкивало Лиду от дружбы с ней. Она ей казалась слишком сладкой, похожей на растаявшую конфетку. Неестественность, притворство, неблагодарность – вот что никогда не могла простить людям Лидия, это она чувствовала с детства.

Сейчас неожиданно наступил момент, когда выступление Лиды, её прочтение стихотворения, было гораздо лучше, чем у её соседки по парте. Лида понимала это и вдруг услышала: Крышинковская Таня – пять. Эта была такая несправедливость, что Лида даже вздрогнула. Конечно, она могла заплакать от обиды, но вдруг окаменела. Парта её стояла рядом с окном, она не могла больше слышать лживый голос учительницы, отвернулась и стала смотреть в окно.

Рядом со школой через дорогу находился её дом, он глядел окнами на школу. Этот родной дом, где ей всегда было тепло и комфортно. Лидия как бы выпала из урока, переключилась на другую программу, выстроила по воздуху мост из школьного окна к своему дому и незаметно для всех ушла, ясно представив: она у дома, ласково встречает её скрипучая калитка во дворе, старые ветвистые тополя весело перебирают ветвями.

Через несколько минут или секунд она очнулась и стала слышать и видеть всё, что происходило на уроке. Лидия тогда была маленькой девочкой – беды и радости у неё были тоже маленькие, но неприятный осадок остался.

Теперь неожиданно для себя, встретившись с городом своего детства, столкнувшись с людьми, которых когда-то знала и о которых, как казалось, навсегда забыла, Лидия задавала себе вопрос: «А для чего я приезжаю? Зачем спешу возвратиться сюда?» Конечно, только потому что в этом городе прошло детство. Здесь сохранились старые тополя, которые, наверное, в своей морщинистой коре хранят память о её бабушках и прабабушках. Здесь сейчас живёт мать Лидии, какие-то родственники. Здесь острыми осколками разбитого стекла переливаются её первые обиды и первые радости.

Лидия продолжала идти, но чем ближе она подходила к дому, тем сильнее какая-то невидимая сила толкала её назад. Дом, в который она так спешила возвращаться, твёрдо зная, что в нём её всегда ждут, теперь казался чужим и неприветливым. Она впервые ощутила себя непрошеным гостем.

Дверь открыла невысокая сутулая седая женщина с печальными глазами в байковом пёстром халате и в стоптанных тапочках. Это была мать Лидии, она торопливо проводила дочь в свою маленькую комнатёнку. Было очень тихо, лишь за окнами громыхали неуклюжие машины. Лидия вынула из сумочки нехитрые подарки, которые успела купить по дороге. От чая Лидия отказалась, присела на диван, осторожно начала разговор. Не прошло и двух часов, как ключ в замке звякнул, послышались тяжёлые шаги Любы, жены брата.

– Кто ещё к нам пришёл? – недовольно выкрикнула Люба с порога, но в комнату не вошла, а пошла сразу на кухню.

Конечно, она сразу догадалась, что приехала Лидия, увидев в коридоре её вещи и услышав её голос. Люба стала угрожающе громыхать кастрюлями, при этом зло бормотала что-то.

– Мать, что это за селёдка лежит у нас в холодильнике? – донёсся громкий визг до комнатушки.

Лидия с матерью прервали разговор и стали настороженно прислушиваться к резким звукам. Люба явно затевала ругань. Мать встала и хотела выйти из комнаты, но в этот момент возникла маленькая и юркая фигура Любы с выпученными, белыми от злости глазёнками, нагло смотрящими из-под длинной сальной чёрной чёлки; шея у неё вытянулась, высоко приподнимая маленькую ужиную голову. Если нужно описать её портрет, то прежде всего надо бы сказать не о гладко причёсанной тёмной голове с конским хвостиком, а скорее о маленьких светлых глазках, настолько бесцветных, что даже не угадать – какого же они цвета на самом деле. Видимо, зная это, Люба обводила их густо чёрным карандашом.