Глухой промозглой октябрьской ночью пассажирский поезд остановился на большой станции. Из вагонов высыпало много прибывших. Все они стали быстро разбредаться в разные стороны. Каждый спешил туда, где его ждали или же где можно было перекантоваться временно, пока на горизонте что-то не забрезжит. Павел отошёл от вагона в сторону на несколько шагов, рывком снял с плеча вещмешок, поправил поношенную шапку-ушанку, достал папироску, помяв её слегка пальцами, и закурил. Его никто не встречал. «Может, не получили телеграмму, – размышлял он, и его лоб прорезала глубокая поперечная морщина до переносицы. – А письма? Что, тоже не получили? Хотя бы две строчки могли черкнуть в ответ. Живы ли они? Хоть кто-нибудь из них жив? Надо во всём разобраться самому на месте?» Он был высок и худощав – шинель на нём болталась, как на вешалке.

До войны он жил в большом портовом городе, работал на заводе, как и многие другие парни, а по вечерам любил играть на аккордеоне. Голубоглазый, белокурый, улыбчивый, беспечный паренёк очень нравился девушкам. Он выбрал одну из них, скромную, ладную, чистоплотную, серьёзную. Жили дружно, снимая комнатку, у одной актрисы. Родился сын – и вдруг война. В самые первые дни ушёл добровольцем на фронт, но повоевать не пришлось. Ранение. Плен. А домой в сорок первом пришло извещение: «Пропал без вести». Суровые испытания, не для слабовольных, выпали на его долю, но не сломили, оставив глубокие морщины и шрамы на его молодом лице и в душе. В самые невыносимо тяжёлые и самые светлые мгновенья своей жизни Павел вспоминал малюсенькую солнечную комнатку, где был так счастлив, и, конечно, своего крошку-сына с ангельским взглядом и беленькими длинными кудряшками и её, свою жену Леночку. К ним он шёл, превозмогая любые испытания и боль.

Павел стоял, курил, нахмурив брови и опустив глаза, из состояния глубокой задумчивости его вывел резкий паровозный свист.

Раздался гудок – и весь состав вздрогнул, пошатнулся, слегка попятился, словно страшился дальней дороги. Дёрнулись, проскрежетали вагоны – и снова застучали колёса по рельсам дружно и слаженно, радуясь своему движению. Поезд набирал скорость и уходил со станции, ускользая из виду и оставляя после себя облачко дыма и лёгкий сладковато-горький запах.

Павел затушил и бросил папиросу, вспомнил: «Куда? В какую сторону от вокзала нужно направиться?» В этом почти южном и сильно разбросанном по холмам городке он был всего два раза. Быстро сориентировавшись, он зашагал по малознакомым улочкам.

Было тихо. Город спал. Только его торопливые шаги гулко раздавались в ночи. Да луна, вечно печальная и одинокая, смотрела на него свысока с сожалением. И ему вдруг показалось, что он один-одинёшенек на всём белом свете и спешить ему некуда: его никто не ждёт. Отыскав нужное место, он ещё раз решил проверить свою зрительную память, нашёл и прочитал название улицы и номер дома, что стоял на самом углу. Дом был крепкий двухэтажный каменный, построенный ещё далеко до войны и уцелевший почти без повреждений. Павел долго ходил под окнами, курил, ёжился от холода, тёр руки и ждал, когда загорится свет в окнах. Наконец дождавшись – он направился к воротам, дёрнул ручку калитки, прошёл по двору и стал подниматься по крутой лестнице без перил и с разбитыми порогами. Открыв парадную дверь, он вошёл в коридор. Коридор был узкий и длинный, с крошечным оконцем, находящимся почти под потолком. Окно выходило в чей-то сад и было полностью закрыто ветвями деревьев, так что свет еле сочился даже днём. Было очень темно. Павел чиркнул спичкой. Высокие стены казались чёрными. Пахло помоями. Павел чуть ли не споткнулся о какое-то пустое ведро. Оно громыхнуло у него под ногами и покатилось. Он нагнулся, чтобы поднять его и поставить на место, и испачкал руки о влажную, липкую, мерзкую грязь. Он нашёл в кармане скомканный носовой платок, вытер руки, поправил шапку. Он сильно продрог, и от холода у него плясали зубы. Он подошёл вплотную к двери. Павел приехал за своей семьёй, которая – по его предположению – жила у своих родственников в квартире, перед дверью которой он стоял, заставляя себя постучать. Эта облезлая тяжёлая тёмная дверь разделяла его настоящее и будущее. Сейчас, стоя перед закрытой дверь, он мог надеяться на счастье, прислушиваясь к своему внутреннему голосу, к своим ощущениям. Несколько раз ударил кулаком по двери, и до него донеслась приглушённая возня.

– Кто? – прозвучал вопрошающий пронзительный высокий осторожный и напуганный женский голос, то был голос её сестры.

Павел узнал этот голос и уже смело, громко позвал:

– Аня! Аня, открой мне! Это я, Павел. Я приехал за Леной и Женечкой.

Его приезду скорее удивились, чем обрадовались. Приём был холодный. Аня приоткрыла входную дверь и стала вглядываться в лицо ночного гостя, потом, его узнав, сказала:

– Лена у нас не живёт. Мы получили извещение с фронта и решили… Ты сам понимаешь. Лена вышла второй раз замуж за военного. Сейчас она живёт не то в Германии, не то в Польше.

– Где мой сын?

– Умер, умер ещё в сорок первом от менингита, – проговорила Аня быстро и тихо.

За спиной у Ани кто-то сильно закашлял, и недовольный хриплый мужской голос прокричал:

– Кого ещё принесло среди ночи? Гони их всех!

Аня закрыла дверь. От прошлой довоенной жизни у Павла остались только воспоминания, даже фотографии отняла война.

Дойдя до фонтана, что на территории больничного городка, я так и не посмела раскрыть семейную тайну Елене Георгиевне, понимая, что говорить об этом в данный момент уже поздно.

– Ты иди, а я постою и посмотрю тебе вслед. Иди, не оглядывайся, – с ласковой улыбкой по-матерински сказала Елена Георгиевна.

– Я хотела вас проводить обратно… до вашего корпуса.

Елена Георгиевна отрицательно мотнула головой в ответ. Я не стала возражать и пошла прямо по дорожке к выходу, к воротам. У самых ворот я всё-таки не выдержала и оглянулась. Она по-прежнему стояла на том же месте, где мы только что простились. Елена Георгиевна махнула мне рукой так же, как она это всегда делала из окна своей кухни. И я ей в ответ тоже несколько раз махнула, как в прежние времена, и взглянула на неё весело, хотя мне было не до веселья. Это было единственное, что мы могли: чудовищная машина была уже кем-то запущена… остановить её ни у меня, ни у неё не было сил и средств.

За больничной оградой шла кипучая городская жизнь. Дзинькали неповоротливые трамваи, ревели и неслись наперегонки, задыхаясь от важности, автомобили по широким ухоженным улицам. Где-то, сбившись в кучу, чирикали, замаскировавшись в кустах, воробьи. Прохожие в бешеном темпе неслись куда-то, словно боясь, что их кто-то обгонит. Всё было – как всегда.

А вот те люди, которые не успели или не сумели включить все свои силы, чтобы двигаться в заданном для всех ритме города, те, кто в силу своего здоровья, возраста или каких-либо прочих причин оказался за больничной оградой, в тех мрачных, несмотря на яркое искусственное освещение, сиротских больничных покоях, – они были вынуждены временно или навсегда оставаться в них. И они смотрели на жизнь как бы со стороны, словно неровные буквы, написанные небрежно плохим учеником за полями школьной тетради.

Последние мучительные дни перед своей операцией Елена Георгиевна не испытывала никаких чувств жалости к прошлой своей жизни… и, наверное, как и у всех, недосказанной. Тем паче у неё не было никаких угрызений совести за те ошибки, которые пришлось совершить ей. Она была уверена, что за них она уже сполна расплатилась. Она сама чувствовала, как очерствело и покрылось коркой всё внутри у неё. Всем её существом овладел животный ужас, который испытывают приговорённые к смерти. Она задавала себе вопрос: хватит ли у неё сил на это испытание, ведь ей уже исполнилось восемьдесят два года. Ей не хотелось выглядеть жалкой, ей хотелось сохранить человеческое достоинство. За несколько дней до операции она совершенно отказалась от еды. Она даже не могла лежать и сидела у себя на койке, глядя на всех и на всё окружающее её спокойным обречённым взглядом. Единственным желанием у неё было, и об этом она сказала мне при последней встрече: «Хочу тихо умереть дома, в своей квартире». Знала ли она, догадывалась, что именно её квартира, стоящая тогда шесть миллионов, является главной причиной её боли и смерти.