Все это страшно действовало ему на нервы. Его раздражали эти люди, то и дело в полный голос окликавшие друг друга, исполненные невероятного энтузиазма, смеявшиеся без причины и, видимо, решившие, что мир вокруг вдруг стал необъяснимо хорош. Мундик даже уши ладонями накрыл, чтобы не слышать этого веселого шума.

В итоге ему удалось спуститься в трюм, и он, отыскав дверь с надписью «Входа нет», открыл ее и вошел. Там явно было машинное отделение: сплошные механизмы и сильный запах масла. Мундик заполз под кусок брезента, валявшийся в углу, и ему там неожиданно понравилось: темно и очень тепло. Но потом, заметив рядом бухту каната, он весь затрясся и взмок: ему показалось, что это клубок змей. Его даже вырвало, хотя он уже понял, что это всего лишь толстая веревка. Немного успокоившись, он стал уговаривать себя, что нужно немного поспать, что это вовсе не змеи, что это просто веревка. Просто веревка.

К тому времени, как Мундика освободили из лагеря для военнопленных, он уже и сам себя толком не узнавал. Настолько привык, что вокруг одинаковые лица, иссушенные голодом и болезнями, и одинаковые тела, похожие на скелеты с отчетливо выступающими ребрами и отвисшей кожей, покрытой шрамами от побоев; но в глубине души ему все-таки не верилось, что и сам он выглядит так же плохо. Он был очень болен тогда и едва помнил, как они плыли домой. Предполагалось, что в Ливерпуле их как ветеранов войны будет приветствовать мэр и они сойдут на землю под звуки духового оркестра, однако мэр так и не приехал. Кое-кто из бывших соседей Мундика по блоку собирался сменить имя и начать новую жизнь. Некоторые даже хотели эмигрировать в Австралию. А что, черт побери! Ведь они теперь свободные люди и могут делать все, что угодно! Пусть, думал Мундик. Ему хотелось лишь одного: больше никогда в жизни никого из них не видеть.

А в трюме ему понравилось. Здесь, в самом брюхе судна, под куском старого вонючего брезента его уж точно никто не смог бы найти. Паспорт он всегда носил с собой, так что в этом отношении беспокоиться было не о чем. А еще у него имелась ее карта, на которой она собственной рукой поставила крестик, обозначив заветное место. При нем был также его блокнот, карандаш, рекламная брошюрка с «Ориона» и наклейка с ее банки из-под консервированного супа.

И он, похоже, собрался следовать за ней прямиком в Новую Каледонию.

– Инид, помогите! Скорей! Ведро!

Семьдесят два часа они провели в открытом море, и почти все семьдесят два часа Марджери выворачивало наизнанку. Она забыла и о таинственном красном саквояже, и о том, что у Инид нет паспорта, и о том, что собиралась в ближайшем порту ее уволить. Во всяком случае, насчет увольнения она так и не сказала Инид ни слова.

За все годы работы в школе Марджери не пропустила ни одного дня. Однажды во время войны она была застигнута воздушным налетом и на всю ночь оказалась заперта в общественном убежище. Бомбы падали так близко, что ей казалось, будто они взрываются у нее внутри. В конце концов нервы ее не выдержали, она начала дрожать и никак не могла остановиться; она дрожала все сильней и сильней, и какая-то женщина – Марджери даже знакома с ней не была, – желая ее успокоить, крепко обняла ее обеими руками и прижала к себе. И тогда Марджери с ледяной вежливостью попросила: будьте любезны, уберите, пожалуйста, руки. И все вокруг сразу на ту женщину уставились, словно та внушала им самые неприятные опасения, а она поспешила покинуть убежище и больше туда не вернулась. Марджери потом было очень стыдно. Она даже стала мечтать о возможности как-то объясниться с этой женщиной, хотя даже представить себе не могла, как бы ей удалось это сделать. А ведь дело было всего лишь в том, что Марджери никому не желала показать, что может поддаться минутной слабости.

Но сейчас, чувствуя себя в этой крошечной каюте, как в ловушке, она от слабости едва могла пошевелить мизинцем. Судно то взмывало вверх, то резко падало вниз. И она вместе с ним то взлетала к потолку, то чуть ли не опускалась на дно морское и понятия не имела, как ей выдержать еще четыре с половиной недели. Ей-богу, думала Марджери, великодушней было бы треснуть меня по башке и оставить валяться без чувств. Уборщик заглядывал раз в день, небрежно шлепал шваброй и поспешно исчезал. Ухаживала за ней Инид. Она приносила и уносила ведро. Она нашла нужные лекарства. Она всячески пыталась развлечь Марджери и со смехом говорила, что никогда в жизни не видела, чтобы человек был способен исторгнуть из себя столько блевотины, и это, пожалуй, даже впечатляет. Она несколько раз предлагала сыграть в карты, но от этого Марджери наотрез отказалась, и она принялась выкладывать пасьянс «Солитер». Марджери сразу стало ясно, что с правилами Инид обращается, мягко говоря, весьма вольно, хотя ей, видимо, и в голову не приходило, что она сама себя обманывает.

И все же Марджери по-прежнему воспринимала Инид как сущее проклятие; понять эту женщину было все равно что пытаться прочесть карту, держа ее вверх ногами. Инид неслась по жизни так стремительно, словно за ней постоянно кто-то гнался. Даже те вещи, самый смысл которых заключался в приятной медлительности – например, момент просыпания после крепкого ночного сна, – она как бы торопливо проглатывала. Спрыгивая с верхней койки, она восклицала: «Эх, до чего хорошо спалось! Просыпайся, Мардж! Вставай и сияй!» Инид участвовала во всех развлечениях палубного общества – от уроков вязания до скачек «на трех ногах» и деревенских танцев. Она постоянно любовалась собственным отражением в чем угодно, даже в обратной стороне ложки, и по-прежнему без умолку болтала. Она говорила, говорила, говорила, но большую часть времени Марджери была просто не в состоянии ее слушать, поскольку изо всех сил старалась удержать скачущую и кружащуюся каюту на одном месте.

– Неужели вы не любите малышей? – могла, например, спросить Инид. (Младенцы вообще были у нее темой номер один.)

И Марджери со стоном отвечала:

– Нет, Инид. Не особенно. Пожалуй, нет.

– А разве вам никогда не хочется просто подержать малыша на руках?

– Нет. Вряд ли мне этого когда-либо хотелось.

– Ой, Мардж! Какая же вы смешная!

Так ведь и о себе-то заботиться достаточно трудно, думала Марджери. А раньше она даже искренне удивлялась, как это люди при такой жизни решаются еще и детей на свет производить.

– Постучите по дереву, Мардж, но я уверена: когда-нибудь я нарожаю целую кучу ребятишек!

Еще одной характерной чертой Инид оказалась ее склонность к разнообразным суевериям.

Она считала, что всегда следует попытаться помочь человеку или просто так оказать ему добрую услугу. Во-первых, говорила она, самой потом будет приятно, а во‑вторых, никогда ведь не знаешь, когда и тебе чья-то помощь потребуется. И тут же принималась рассказывать какие-то запутанные истории о тех, с кем происходили всякие удивительные вещи (Марджери была совершенно уверена, что ничего подобного на самом деле не было и быть не могло). Так, она рассказала Марджери о том вдовце, с которым они теперь соседствовали за обеденным столом.

– Догадайтесь, Мардж, что с ним случилось?

– Не могу, Инид. Понятия не имею.

Тогда Инид с восторгом поведала ей, что этот человек познакомился на корабле с одной милой женщиной, у которой есть маленький сынок. И теперь они собираются пожениться.

И лишь о своем муже Инид почти не упоминала. Она сказала, что зовут его Перс, но из ее немногочисленных и весьма туманных намеков Марджери так и не поняла, ни куда этот «перс» уехал, ни когда он вернется. Однажды, правда, Инид случайно обмолвилась, что «пережила самое большое потрясение своей жизни», увидев какого-то лысого мужчину, «ужасно похожего на Перса», из чего Марджери заключила, что муж Инид, должно быть, намного ее старше.

– И, клянусь, этот тип меня преследовал! – прибавила Инид.

– Кто вас преследовал?

– Ну, тот лысый тип. Совсем безволосый.