С сожалением вынуждена Вам сообщить: поскольку Вы так и не соизволили вернуть похищенную обувь, Ваше дело передано в руки полиции.

У Марджери ёкнуло сердце, как если бы она ехала в лифте и кто-то внезапно нажал на кнопку «стоп». Она спрятала письмо под матрас и вытащила из-под кровати чемодан.

Много лет Марджери не знала толком, что именно произошло с ее отцом, когда он так неожиданно вышел в сад прямо через открытое французское окно. Вскоре после этого она услышала выстрел, потом увидела на стекле брызги крови, и это так ее напугало, что она словно приросла к стулу и еще долго не могла пошевелиться. Затем она услышала множество других звуков – крики сотен вспугнутых птиц, пронзительные вопли матери; весь домик священника вдруг наполнился какими-то новыми голосами. И Марджери больше уже не знала, где находиться безопасно, а где нет. Перед глазами у нее были только те красные брызги на оконном стекле, а единственным человеком, в котором она сейчас действительно нуждалась, был ее отец. И когда кому-то все же пришло в голову поискать девочку, оказалось, что она спряталась в отцовском кабинете на полу, скорчившись между письменным столом и книжным шкафом. Тот, кто ее разыскал – она никогда раньше этого человека не видела, – тоже лег на пол под углом к ней и попытался ласковыми уговорами выманить ее из той щели, в которую она забилась; он объяснил, что с ее отцом произошел несчастный случай и теперь ей нужно постараться вести себя хорошо, никому больше не причинять беспокойства и под мебелью ни в коем случае не прятаться.

В течение нескольких последующих недель из домика священника исчезло буквально все. Исчезли не только повар и горничная, но, казалось, и то, что составляло саму суть прежней жизни этой семьи. Марджери смотрела, как до боли знакомые ей вещи – стол, на который она с разбегу налетела, когда ей было четыре года, гардероб, где она однажды пряталась чуть ли не целый день, биты для крикета, принадлежавшие ее братьям, отцовские книги – погрузили в повозки и куда-то увезли. А потом дом покинули и они с матерью – мать в глубоком трауре, Марджери в старых брюках, доставшихся ей от одного из братьев, и в колючей соломенной шляпке. Все их имущество поместилось теперь в одном-единственном чемодане.

Они сели на поезд и отправились в Лондон, к теткам Марджери. Мать, притулившись в уголке купе, то и дело задремывала, а Марджери пересчитывала остановки и вслух читала названия каждой. Мать Марджери была женщиной весьма крупной, однако мягкости в ней не было ни капли. Скорее уж она могла показаться плотной, даже какой-то твердой. Во всяком случае, под руками Марджери, когда та пыталась ее обнять. А теперь, пожалуй, она стала и еще тверже.

– Теперь уж мне никогда больше счастья не видать, – все повторяла она, словно горе было чем-то вроде шляпы, которую можно надеть, а можно и снять.

И Марджери – не поняв смысла сказанных слов – высунулась в окно и со счастливым видом провозгласила, что уже видна река Темза.

Тетя Хейзел и тетя Лорна, сестры отца Марджери, были близнецами. Обе очень религиозные, они даже в хорошую погоду одевались во все черное и молились не только перед каждой трапезой и после нее, но иногда и во время. Нормальных разговоров они не вели, а выдавали нечто вроде памятных деклараций: «Возрадуемся в страданиях наших, зная, что страдание порождает стойкость и умение переносить боль», или: «Никогда нам не будет ниспослано больше, чем мы способны вынести». Подобные сентенции некоторые женщины любят вышивать на салфетках. Тетки старались непременно выполнять ту работу по дому, которая приличествует старым девам, принадлежащим к определенному классу общества: без конца вытирали пыль, пересчитывали белье перед стиркой и после нее – хотя сами, разумеется, никогда не стирали, – полировали столовое серебро, пока оно не начинало сиять ярче солнца. Все остальное они предоставляли заботам Барбары, старой служанки, живущей у них чуть ли не всю жизнь, которой маленькая Марджери весьма побаивалась. Барбара закручивала волосы в узел высоко на макушке и любое указание тетушек воспринимала как личное оскорбление.

У тети Хейзел и тети Лорны была собственная квартира в Кенсингтоне, в многоквартирном доме с лестницей в целую сотню ступенек. А вот сада при доме не было вообще; был только общий двор с игровой площадкой. Едва в квартиру внесли их чемодан, мать Марджери без сил рухнула в кресло, стоявшее у окна; сейчас она была похожа на тряпочную куклу, из которой высыпалась вся набивка. А тетя Хейзел спокойно, как ни в чем не бывало поправила кочергой горевшие в камине дрова. А тетя Лорна неторопливо задернула шторы. Лишь после этого они стали рассматривать Марджери, стоявшую посреди комнаты, тесно заставленной громоздкой мебелью, абсолютно не сочетающейся с размерами столь небольшой гостиной и создающей ощущение, что человеку здесь тесно и мебель его вот-вот сплющит. Рассмотрев Марджери, тетки испуганно заявили, что она слишком велика для девочки, да еще и одета как мальчик. На что мать, устало зевнув, сообщила, что Марджери все еще растет, вот и возникают постоянные проблемы с одеждой. «Можно я пойду поиграю? – спросила Марджери. – Ну, пожалуйста!» Мать не ответила, а тетки сказали, что она, конечно, может поиграть на площадке перед домом, только там нельзя кричать и мять цветы. И тогда Марджери решилась задать следующий вопрос: «А мой папа скоро приедет?» В ответ все три женщины закрыли глаза и примолкли. Марджери даже решила, что они молятся.

Первой опомнилась тетя Хейзел и воскликнула: «Чай?»

«Да-да, – сказала тетя Лорна, – позвони Барбаре».

«Господи, как ужасно я устала», – зевнула мать Марджери.

И еще несколько месяцев все продолжалось в том же духе. Марджери слонялась во дворе и очень старалась не кричать и не мять цветы, а дома, стоило ей спросить, нет ли писем от папы и когда они, наконец, поедут домой – а иной раз она еще и о братьях спрашивала, – тетки тут же звонили в колокольчик и вызывали Барбару, а мать закрывала глаза, словно охваченная такой невероятной усталостью, которая, как в волшебной сказке, может длиться столетиями, и после этого в гостиную буквально врывалась разъяренная Барбара с переполненным яствами чайным подносом. Никому из них, видите ли, не хотелось причинять ребенку боль. На самом деле они действительно стремились уберечь ее нежную душу от боли – а еще больше им хотелось уберечь ее от позора, – но получалось наоборот: Марджери словно вступала на некую заколдованную территорию, где нет ни границ, ни верстовых столбов, где все спят и не спит только она одна. Постепенно в душе ее поселилась паника. Она стала писаться в постель. Стала плакать из-за пустяков. Какое-то время она бросалась к каждому мужчине в бинтах или на инвалидной коляске и заглядывала ему в лицо, проверяя, не ее ли это папа. Наконец ее мозг не выдержал и сам принял решение не хранить в памяти то, что явно не предназначено для хранения, и в памяти Марджери образовался некий провал: исчезло все то, что было в ее жизни до переезда к теткам. Война закончилась, и ее братья и отец остались в том времени, которое теперь казалось ей невероятно далеким – так бывает, когда пытаешься рассмотреть что-то на противоположном, дальнем берегу озера, – и хотя порой она скучала по ним, но боли при этом не испытывала. Да и в том, что семья у них теперь исключительно женская, не было, в конце концов, ничего странного: целое поколение мужчин было начисто сметено войной.

А жизнь продолжалась. Тетки переодели Марджери, заменив мальчишечьи обноски простыми добротными платьями, и, если девочка не бегала и не шумела, они ее практически не замечали. Ей подыскали школу, которую она изредка посещала, но всегда держалась в сторонке. Мать Марджери по-прежнему целыми днями просиживала в излюбленном кресле и становилась все тяжелее – она не только сильно прибавила в весе, но тяжелыми стали ее взгляд и голос. И по-прежнему ни мать, ни тетки ни слова не говорили Марджери об отце. Она даже его книгу о невероятных существах постепенно позабыла.