Осень Нынче улетели журавли на заре промозглой и туманной. Долго-долго затихал вдали разговор печальный и гортанный. С коренастых вымокших берез тусклая стекала позолота; горизонт был ровен и белес, словно с неба краски вытер кто-то. Тихий дождь сочился без конца из пространства этого пустого… Мне припомнился рассказ отца о лесах и топях Августова. Ничего не слышно о тебе. Может быть, письмо в пути пропало, может быть… Но думать о беде – я на это не имею права. Нынче улетели журавли… Очень горько провожать их было. Снова осень. Три уже прошли… Я теплее девочку укрыла. До костей пронизывала дрожь, в щели окон заползала сырость… Ты придешь, конечно, ты придешь в этот дом, где наш ребенок вырос. И о том, что было на войне, о своем житье-бытье солдата ты расскажешь дочери, как мне мой отец рассказывал когда-то. Костер Чахлый лес, сквозной, багряно-рыжий, заткан солнцем вдоль и поперек. Как сейчас я этот полдень вижу, красный от брусники бугорок. Корчится атласная берёста на почти невидимом костре. Мне с тобою весело и просто, как девчонке, школьнице, сестре. Наверху негреющая просинь, зябких листьев вековечный спор. Мы придем на будущую осень в эту рощу разложить костер. А на осень бушевала буря. Ты вернулся без меня, один. Потерялся в непривычном гуле лепет перепуганных осин. И в шинели серой, с автоматом у березовых атласных ног ты прилег за круглый и примятый красный от брусники бугорок. И пошли, пошли пути-дороги колесить на тысячи ладов. И стоишь теперь ты на пороге незнакомых прусских городов. Верно, скоро выйдет срок разлуке. И, придя в знакомые места, отогреем мы сердца и руки у родного русского костра. Тропинка Ночами такая стоит тишина, стеклянная, хрупкая, ломкая. Очерчена радужным кругом луна, и поле дымится поземкою. Ночами такое молчанье кругом, что слово доносится всякое, и скрипы калиток, и как за бугром у проруби ведрами звякают. Послушать, и кажется: где-то звучит железная разноголосица. А это все сердце стучит и стучит – незрячее сердце колотится. Тропинка ныряет в пыли голубой, в глухом полыхании месяца. Пойти по тропинке – и можно с тобой, наверное, где-нибудь встретиться. «Песня моя, куда ты ушла…» Песня моя, куда ты ушла, где мы расстались с тобой? Сыпятся звезды, зреет шашла, грозен осенний прибой… Дымные космы по ветру клубя, мчится вдоль берега он. Как мне тревожно, песня моя, радость не в радость мне без тебя, сон без тебя не в сон. Может быть, ты залетела туда, где обнимается с небом вода? Может, скитаешься в диких камнях? Спишь, можжевельник шершавый обняв? Может, ты видишь такое во сне, что никогда не привидится мне! Может, ты снова шагаешь в поход, гибнешь в беззвездную, в ту страшную полночь под Новый год в Феодосийском порту? Медленно тянется дней череда пугающей пустоты… Песня моя, а вдруг навсегда меня покинула ты? Рамы пускаются в пляс на ветру, стекла бросает в дрожь… Я не засну и дверь не запру – а вдруг ты сегодня придешь? «Еще шуршат, звенят и шепчут капли…» Еще шуршат, звенят и шепчут капли, с листвы катясь в пахучую траву. И каждый звук в молчанье сада вкраплен, как зерна звезд в ночную синеву. Перед окном черемух горьких чащи, как будто вниз упали облака. На этот мир цветущий и звенящий я не могу смотреть издалека. Мне мало звезд – десятков, сотен, тысяч. Моя тоска тревожна и остра. Я так хочу хотя бы искру высечь для твоего неяркого костра. Далекие лучистые кристаллы. Холодные небесные огни. Мне мало звезд, мне лучших песен мало, когда не мною созданы они. «Насыпает камешки в ведерки…» Насыпает камешки в ведерки, носит от скамейки до ворот… Я стою на солнечном пригорке в первый раз в пилотке, в гимнастерке… Девочка меня не узнает. Я сама себя бы не узнала три недолгих месяца назад… Вдруг она вгляделась, подбежала, засмеялась: «Мама, ты солдат?» Жестяные пыльные ведерки раскидала посреди двора… Для нее пока еще игра – новый двор и мама в гимнастерке. |
