— Это сказала ты — не я.

Прихожая, коридор, гостиная — цветы повсюду. Белые, кремовые, нежно-розовые и нежно-голубые, всех пастельных оттенков, какие только можно представить. И нет удушающего запаха цветочного киоска — аромат едва уловимый, сладкий и свежий. Стук каблуков сопровождает моё медленное путешествие по этому цветочному царству, а пальцы касаются то одного бархатистого лепестка, то другого.

— Соседи больше не возмущаются? — спрашиваю я не поворачиваясь.

— У меня нет соседей снизу, — просвещает меня Дальский и я чувствую прикосновение к плечу, скользящим движением спускающееся до запястья. Он берёт меня за руку. — Они не живут в России.

— Тогда зачем им эта квартира?

— Ты уверена, что хочешь поговорить именно об этом? — с тихим смешком он увлекает меня к кухонному острову, освобождённому от цветов.

— Всё остальное напрочь исчезло из сознания, — признаюсь я под его смех.

— Это тебе. — Дальский протягивает мне обычный конверт без опознавательных знаков.

— Знаешь, я начинаю тебя боятся, — честно заявляю я и, спрятав руки за спину, делаю шаг назад.

Почти в вазу, но на этот раз обходится.

— Чего? — он демонстративно осматривает конверт со всех сторон. — Сложенного листа бумаги? Брось, Оль, это же не украшения, и даже не ключи.

— Уверена, что всё гораздо хуже, — качая головой я продолжаю пятиться, периодически посматривая назад.

— С каких пор ты стала трусихой?

— С тех пор, как ты ушёл в отпуск. Напрягает, знаешь ли.

Дальский продолжает надвигаться на меня медленно, но неотвратимо, а я не могу определиться с тем, что чувствую. И по всему выходит, что трусихой я так и не становлюсь, зато испытанные в лифте эмоции возвращаются, умноженные на три.

Неудивительно, ведь такому Дальскому я отдалась бы и на рабочем столе. Как хорошо, что о таких его способностях я узнала гораздо позже увольнения!

— Оля.

— М-м? — уперевшись спиной в стену, я инстинктивно хватаюсь за ручку и открываю дверь, едва не проваливаясь спиной вперёд.

Но Дальский как всегда вовремя. Подхватывает, не позволяя упасть и делает шаг вместе со мной. Смятый конверт плавно опускается на пол, как памятник моей неустойчивости. Неустойчивости во всех смыслах.

— Нет, — отзываюсь я, глядя в его глаза.

— Попалась, — отказывает он даже в шансе на спасение.

Потому что мы — в его спальне и здесь царят его законы. Его, но… я первая тянусь к пуговицам его рубашки. Слишком долго, и Дальский рывком снимает её через голову. Одна ночь! Столько я не чувствовала его рук на своём теле, а ощущение, словно я год на голодном сексуальном пайке.

Где-то теряется мой топ, но я уже не помню, что он на мне был. Ещё три шага назад и Дальский роняет меня на кровать. И может, я бы притормозила, если бы, как в романах, ощутила прохладную гладкость простыней. Но какие, к чёрту, простыни! Кому они нужны, когда кожа горит нестерпимым зудом, вылечить который может только он.

Мой личный айсберг.

И Дальский оправдывает звание, губами, руками и языком избавляя меня от желания тереться об него всем телом. Разжигая внутри то, от чего нет спасения.

Только мгновением позже всё исчезает и я не сдерживаю разочарованный стон.

— Куда? — выдыхаю, приподнимаясь на локтях.

Не собираясь отвечать, он возвращается к конверту, чтобы вместе с ним устроится на постели, подогнув под себя одну ногу.

— Открой.

— Ты серьёзно?!

— Вполне, — Дальский таинственно улыбается и я понимаю, что внутри что-то, что вряд ли мне понравится.

Но конверт всё-таки оказывается в моих руках.

— Сейчас меня интересует кое-что поинтереснее.

Конверт снова летит на пол, а я… Я сажусь на него как есть — в белье и босоножках, отказываясь портить такую ночь спорными сюрпризами.

— Оль, у тебя профдеформация, — констатирует он и широкие ладони поглаживающим движением спускаются от шеи вниз.

— Исключительно на твой счёт, — честно признаюсь я со стоном, выгибаясь.

— Это уже даже не смешно, — в голос Дальского возвращаются хриплые нотки.

— Согласна. — Я толкаю его на постель, впервые почти адекватно оглядывая всё это великолепие.

Всё, как я люблю. Сильная шея, широкие плечи, твёрдый живот, который напрягается, стоит мне легко провести по нему ногтями. Никаких страшных бодибилдерских кубиков, лишь намёк на них и я шалею, чувствую, как взгляд затягивает пеленой лёгкого «не в себе».

И всё это время под моими руками Дальский не шевелится и, кажется, почти не дышит, лишь пальцы на моих бёдрах сжимаются всё сильнее.

— Наигралась? — всё ещё насмешливо спрашивает он, хотя я вижу как напряжена каждая его мыщца, и выдыхаю:

— Нет.

— Вот и я нет.

Рывок. Не отрывая от меня взгляда, очень медленно, он по очереди стаскивает с меня босоножки. И передышка заканчивается, а вместе с ней и моё терпение. В памяти остаются лишь ногти, оставляющие царапины на его спине, стоны и то, что даже на самом пике удовольствия я так и не назвала его по имени.

— До вечера? — Дальский удерживает меня за руку, не давая выскочить из машины.

— Хорошо, — отзываюсь я, но и это не всё.

Долгий поцелуй заставляет подзабыть о том, куда я, собственно, собиралась. И я бы, может, была не против — вечером — но не тогда, когда из-за одного такого поцелуя одиночное умывание уже превратилось в совместный душ. Буквально час назад.

Наконец, я выхожу из машины и делаю вид, что это не я целовалась на парковке с постоянным гостем «Рейвы». Уже подходя к дверям, я чувствую внимательный взгляд и оборачиваюсь, сталкиваясь глазами с Крамелем. Кивнуть? Поздороваться? А смысл, если мы ещё десять раз столкнёмся на этаже.

— Вау! — Как назло Зара тоже приходит сегодня пораньше. До того, как я успеваю переодеться в джинсы. — Оль, да ты бомба!

— Ага, атомная, — вздыхаю я. О том, чтобы заехать домой и переодеться не было и речи, иначе вставать пришлось бы часа в четыре. Притом, что как раз в четыре мы только начали засыпать. — У тебя с собой карандаш для бровей и тушь?

— Да ладно тебе! — отмахивается Зара, но достаёт требуемое и проходит за свой стол. — Так ты выглядишь лет на пять моложе.

— И настолько же глупее, — фыркаю я, практически мгновенно возвращая себе ресницы и брови, и отдаю ей оружие массового поражения.

— Вчера что-то было, а я снова не в курсе? — как бы между прочим спрашивает Зара, включая компьютер.

— Я же не спрашиваю куда ты мчишься в обед и после работы, — насмешничаю я, плохо представляя как описать вчерашний вечер.

— Потому что ты итак это знаешь.

Мы быстро переодеваемся, вот только, собираясь вытащить из сумки телефон, я натыкаюсь на знакомый конверт. Белый и прилично помятый.

— Оль, ты чего? — удивляется Зара моему ступору и выглядывает из-за плеча.

— Сюрприз. — Я всё-таки беру конверт, задумчиво крутя его в руках. — Вчерашний.

— И что там? — поторапливает меня она.

— Понятия не имею. Хотя, подозреваю, что очередной аргумент в пользу серьёзного разговора. Очень серьёзного.

— Хочешь, я открою? — Конверт выскальзывает из моих рук и Зара с любопытством вертит его во все стороны. — Кольца там точно нет.

— С чего бы ему там быть? — нервный смешок вырывается против воли.

Мне только колец не хватает! Но в остальном она права — даже мне уже любопытно, что Дальский придумал на этот раз. Да и смысл тянуть, если вот конверт, лежит на моём столе и даже не кусается.

— Оль, — смеётся Зара, — на тебя посмотреть, так там должно быть, как минимум, уведомление о конфискации имущества.

Бросив на неё быстрый взгляд, я достаю сложенный вдвое лист, из которого на пол планирует что-то яркое и блестящее. Пока Зара поднимает нечто, я читаю единственную, выведенную знакомым резким почерком, фразу.

«Компенсация за пять лет сверхурочной работы».

— Знаешь, я ему уже сочувствую, — веселится она и протягивает мне подарочный сертификат.