Подпрыгивая в облаках, Кларетта несла нас над снежными ледниками в царство вечной зимы, к айсбергам и торосам.

Мы с Наглем замолкли. Мучаясь родовыми схватками, я размышлял, не мог ли Хикхоф быть причастным к моей беременности? Может быть, именно сейчас там, в небесах, Хикхоф тоже мучается от родовых схваток? Что есть глак для него? Сын? Дочь? Некий трансцендентальный продукт постоянной интеллектуальной беременности моего друга?

Ле Гранф распевал неприличные песни об оленях карибу и белых зайцах. Его песни помогали скоротать полет.

— Ну и ветерок на земле, — сообщил пилот. — Посмотрите вниз. Ничего не видно.

Кларетта снизилась, и Ле Гранф принялся искать место для посадки.

Наконец он зашел слева от заснеженного, затянутого метелью поселка.

Мы с Наглем схватились за свой багаж.

Мы испытывали стыд и раскаяние.

— Нагль, — произнес я. — Мне тебя жалко. Вскоре ты завязнешь в снегу по самые уши и обнаружишь, что у тебя в руках желтый пушистый цыпленок. Только и всего. Ей-богу, не стоило ради него лететь почти до северного полюса.

— Право же, Гарольд, ты в самом деле не оставил мысли пришибить меня?

— Я не намерен прибегать к насилию. Насилие уже свершилось.

Наконец Ле Гранф отыскал ровное местечко на поляне в тайге и мастерски посадил Кларетту.

Мы договорились, что он будет нас ждать.

Яйцо Нагля готово было треснуть и дать жизнь цыпленку.

Нам обоим оставалось быть беременными не более нескольких минут.

Оказавшись на морозе, мы обмотали лица шарфами и потащили багаж под сень деревьев.

— Вот здесь! — произнес я.

Подобно дуэлянтам, мы замерли возле наших чемоданов. Наклонились и вытащили яйца на свет.

Глак был горячим, как вскипевший чайник. Множество трещин пересекали скорлупу яйца, как паутина.

Ле Гранф остался у самолета и из деликатности не приближался. Он понимал, насколько мы серьезны, и напевал свадебный марш Мендельсона.

Яйцо раскололось в моих руках.

Оказалось, что я держу нечто моргающее, лохматое, с торчалками вместо крыльев, из-под которых свисали желтые ноги.

— Привет, глак, — сказал я.

— Привет, глак, — сказал Нагль своему махонькому цыпленку.

Вы, наверное, думаете, что мои теплые нежные руки, что мое горячее сердце что-то означали для глака, которому еще отроду и минуты не исполнилось?

Ничего подобного. Он рвался из рук, стараясь сбежать, и злобно глядел на меня, словно я был настоящим нацистом.

Я осторожно опустил птенца на промерзший мох. Птенец сделал то, что и положено было сделать. Он шагнул вперед, запутался в своих ногах, упал, кое-как поднялся, захлопал будущими крыльями и явственно произнес:

— Глак… глак!

— Чи-чи-чи, — запищал цыпленок Нагля.

И Нагль удивленно произнес:

— Вы слышали?

Я не обращал на него внимания. Мой глак, единственный в мире глак, начал исследовать окружающий мир. Он сделал несколько неуверенных шагов к лесу, потом остановился.

— Вернись ко мне, глак, — позвал я птицу.

— Глак, — ответил он мне.

— Чи-чи-чи, — пропищал цыпленок.

Но глак даже не обернулся. Он ковылял к лесу.

Я последовал было за ним, но потом остановился. Здесь, на Каменной земле, я словно услышал слова мисс Эльзы Муниш о любви без обладания.

Итак, я остался без глака.

Глак остался без меня.

Каждый сам по себе. Бедный глак. Вот он стремится к лесу, чтобы отыскать там себе подобных. Но есть ли там другие, подобные ему? Отыщет ли он их? Не совершили ли мы акт милосердия ради жесточайшей жестокости?

— Прощай, мой глак, — услышал я слова Нагля.

Его цыпленок тоже отправился в путешествие. Нагль принялся щелкать камерой, чтобы оставить кадры для вечности. Мне же не было дела до вечности, к тому же Хикхоф ни слова не написал о «поляроиде».

— Глак, — рявкнул мой птенец.

К нему ковылял цыпленок.

И вот два новорожденных встретились.

Глак и цыпленок некоторое время играли в гляделки, видно, понравились друг другу, кинули взгляд на Лабрадор и плечо к плечу отправились в первобытный лес.

— Глак и цыпленок, — произнес я, глядя, как Нагль сматывает пленку в камере. — Ничего себе компания. Что ж, глаки так легко не сдаются. Не исключено, что в снегу вспыхнет надежда для моего любимца.

Итак, птицы ушли.

Что я мог сказать? Что я мог посоветовать младенцу? Мог ли попросить его послать крестному открытку на Рождество? Ничего я не мог попросить. Ведь даже только что рожденный птенец во всем уже равен человеческому подростку.

Нам нечего сказать друг другу.

— Бегите обратно, психи, — крикнул нам Ле Гранф. — Из Кларетты течет масло.

Оставаясь воспитанными людьми, мы с Наглем задержались у двери самолета, уступая друг другу дорогу.

Мы были подавлены.

Ле Гранф завел мотор.

— Стойте! — закричал я, выскакивая из самолета и мчась к тому месту, где на снегу лежали обломки скорлупок, как остатки погубленных ядерными взрывами планет. Я вытащил из кармана маленького Хикхофа и поставил на снег лицом к лесу.

— Идиот! — кричал мне Ле Гранф. — Назад!

В Гусиной бухте я сказал Ле Гранфу.

— Месье, вы — жертва аборта!

Пилот смотрел на меня в изумлении.

— Ты — Лаваль, предатель французского народа, никудышный летчик на вонючем самолетике!

Тут он как следует стукнул меня по голове.

Мне было стыдно так обращаться с Ле Гранфом, но мне требовалась встряска. После того, как меня стукнули, я почувствовал себя лучше.

Нагль помог мне подняться.

— Нагль, что ты намерен делать? — спросил я. — Вот мне бы хотелось отправиться немедленно в такое место, где растут ананасы, где солнце размером больше обеденного подноса, где во рту не исчезает привкус соленой воды.

Сказав так, я отправился на телеграф и отстучал такое послание:

ЭЛЬЗЕ МУНИШ СИРАКУЗЫ НЬЮ ЙОРК ПРЕДЛАГАЮ ОТДЫХ В ИЗЫСКАННОМ КЛИМАТЕ ТЧК ОПЛАЧИВАЮ ВСЕ РАСХОДЫ ТЧК СООБЩИ ГДЕ КОГДА ВСТРЕЧАТЬ ТЧК ЛЮБЛЮ ТЧК ГАРОЛЬД НОРТ

Отправив телеграмму, я пошел с Наглем выпить по одной на прощание.

Пока мы ждали выпивку, я извинился, уединился в мужском сортире и там, под голой лампочкой, прочел письмо «ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ».

«Дорогой Гарольд!

Храни тебя небо. Спасибо за все, в конверте ты найдешь чек на 1000 долларов. Пиши стихи.

Ниже привожу мой собственный рецепт жареного глака.

Ощипанного и выпотрошенного глака положи на сковородку, смажь сливочным маслом и положи на него несколько долек апельсина. Посыпь чесночной солью, не забудь добавить перца по вкусу, добавь нарезанной ломтиками картошки и луковицу. Предварительно разогрей духовку до 450 градусов. Готовь тридцать минут. Подавать горячим. Запивать предлагаю Гумпольдскиршнером урожая 59 года.

С наилучшими пожеланиями,

Дэвид Хикхоф».

— Ах, как это было вкусно! — закричал я. — У тебя жестокое чувство юмора, старина!

И я знаю, что теперь доктор Хикхоф, сокровищница мозгов, жонглер противоречиями, беспокойное привидение, наконец-то успокоился.

Итак, я перешел в период послеродового выздоровления, характерного повышенным настроением. Так начинается жизнь после родов.

Чак Дойл шел вдоль высокой кирпичной стены, отделявшей городской дом Дж. Говарда Меткалфа от пошлой действительности, и вдруг увидел, как через стену перелетела двадцатидолларовая бумажка.

Учтите, что Дойл не из тех, кто хлопает ушами, — он себе клыки обломал в этом грубом мире. И хоть никто не скажет, что Дойл семи пядей во лбу, дураком его тоже считать не стоит. Поэтому не удивительно, что, увидев деньги посреди улицы, он их очень быстро подобрал.

Он оглянулся, чтобы проверить, не следят ли за ним. Может, кто-то решил подшутить таким образом или, что еще хуже, отобрать деньги?

Но вряд ли за ним следили: в этой части города каждый занимался своим делом и принимал все меры к тому, чтобы остальные занимались тем же, чему в большинстве случаев помогали высокие стены. И улица, на которой Дойл намеревался присвоить банкноту, была, по совести говоря, даже не улицей, а глухим переулком, отделяющим кирпичную стену резиденции Меткалфа от изгороди банкира Дж. С. Грегга. Дойл поставил там свою машину, потому что на бульваре, куда выходили фасады домов, не было свободного места.