– А какие города, по-твоему, большие? И вместе с тем красивые?

Я пожимаю плечами. Кроме Питера и Ленинградской области, мира я более не видел.

– Москва, пожалуй. Если сопоставить карту метро Питера и Москвы… Я не был в столице, не знаю, какого там, но что-то мне настойчиво подсказывает, будто наш город намного художественнее.

– Не люблю Москву и слышать о ней ничего не желаю, – с нотками легкого омерзения тихо стонет она, ломаным жестом быстро притянув к последним ребрам согнутую в запястье руку, будто нечаянно вот только что коснулась дорогими белыми перчатками грязи.

– Париж – красивый город, – тут она благосклонно смягчается, я понимаю это по короткой улыбке. Заостренный женский подбородок едва нацеливается на небо. – Хотелось бы навсегда улететь в Париж.

– Почему же именно туда?

– Ремарк и Хемингуэй. Их языков дело. Они столько много всего рассказали мне о старом Париже, что теперь я буквально обязан сравнить рассказанное с нынешним городом.

– А я не читала никого из них…

Ошеломление контролю не поддается. Я не заметил, как остановился на середине тротуара, и Лариса, обернувшись, как-то виновато посмотрела на меня из-под подчеркнутых черным длинных ресниц. Чтоб такая девушка, дочь всего высшего, сущности искусства, и не была знакома с этими замечательным людьми… Наверное, меньшее бы удивление у меня бы вызвало заявление о том, что она ни слова не слышала о Библии!

– Как же так? – Сдержанно и без прерывающегося дыхания выплескиваю я, на что девушка только пожимает тонкими плечами, обтянутыми платьем.

– Что посоветуешь?

– “Триумфальную арку”, – не задумываюсь я. И, когда легкие мои надуваются свежим воздухом, чтобы развернуть весь спектр эмоций, вызванный романом, она, вдруг затараторив, словно испуганная, словно я ляпнул что-то, от чего теряют сознание преданные интеллигенции люди, останавливает меня.

– Не надо! Не рассказывай! Я прочитаю, а уже потом обсудим.

Я киваю и закрываю рот.

Идет она так, как ходят люди, знающие куда идти. Целеустремленно и грациозно, ненамеренно развевая тонкий подол платья. И дорогу она, сохраняя доминирование, никому не уступает, видно, настолько прижилось к ней чувство превосходства над окружающими…

– А вот и то самое местечко! Так давно планировала посетить его, на самом деле, – волнующе прозвенел ее голос…

Она направляет меня в сторону ресторана, дверцу которого украшают золотые гравировки и длинная позолоченная ручка. Под матовыми огромными окнами, через которые проглядываются силуэты трапезничающих, растянулся ряд пузатых горшков, в которых прорастали небольшие туи. И уже перед самым входом в голову мою ударяет самая здравая за последние дни мысль…

– Слушай, – вдруг останавливаю ее я, чтобы избежать дальнейших недоразумений, какие описываются в юмористических историях, – я не могу за тебя заплатить.

Ладонь ее обессиленно соскальзывает с дверной ручки. Лариса поворачивается спиной к дверце и со скромной, едва опечаленной, улыбкой на лице тихо роняет без явной озлобленности:

– Очень жаль.

Складывается ощущение, будто ей по-настоящему жаль. Но чего? Разбитого ли желания провести вечер в давно примеченном укромном местечке? Или… Мы застываем на месте. Спина моя гнется, словно на плечи взвалили несколько мешков картофеля. Как птичка с перебитыми крыльями, всего несколько мгновений она не знает, куда деться, глядит то влево, то вправо, а потом, придя в себя, сдержанно выплескивает ноты омерзения:

– Какое скучно свидание.

Подобно высокомерной барыне, Лариса резко разворачивается и незамедлительно уходит красивой походкой, с элегантностью едва покачивая тонкими бедрами, еще выше задрав голову. Она идет так, будто бы точно знает, куда ведет ее путеводная звезда. Она идет прочь от меня, когда я с видом идиота все еще торчу на месте, не решаясь броситься за ней следом… А толку-то? Кошелек деньгами вдруг не набьется сам по себе… Да и принципы у меня были: платить только за свою девушку, деньги – это ведь материализованное время, а разбрасываться временем налево-направо, чтобы угодить кому-то, кто уйдет без продолжения и надежд на будущее…

Как бы там ни было изнутри все равно прожигает обида. Я простоял в раздумье еще несколько минут, потом, обратив внимание на прохожих, вдруг вспомнил о своем жалком положении и поспешил как можно скорее убраться подальше от этого несчастного ресторана, поджав хвост.

Город как раз оживает: улицы наполняют вечерние люди, блуждающие под оранжево-розовыми тонами солнца. Я размещаюсь в не очень дорогом кафе возле окна в надежде налюбоваться прохожими и уловить некие интересные странности, которые обычно записываю в записную книжку как материал для литературы… Я пью кофе, держу в руке телефон, словно ожидая сообщения, и вместе с тем прокручиваю сегодняшний случай, время от времени обращая внимание на проезжающие машины, вид которых запускает в душе изнывающую игру шарманки, под звучание которой завывает желание затянуть на шее веревку…

А все-таки, какая же она стерва! Из-за такого пустяка оборвать знакомство! Да как она смеет наживаться на мужчинах, с которыми едва знакома! Я краснею от взвившегося пламени ненависти. Оборачиваюсь, оглядываю публику, засевшую в кафе… Говор и смех, жужжание кофемашины. Страх пронзает, как гвоздь мягкую ткань, – не она ли, зарывшись в тени в дальнем углу, пристально глазеет на меня? Я соскакиваю со стула и, ни в чем не разбираясь, спеша, обливаясь потом, полыхая совестливым огнем, поспешно мчусь из кафе.

Быстро я иду, почти что бегу, не разбирая дороги, жутко сгорбившись, чувствуя, как наливаются свинцом мышцы ног… Ну не могла же она трапезничать в том дешевом кафе, она, само изящество природы и всего человечества, не могла сунуться в ту недорогую кофейню, которая для нее – сплошное оскорбление. А сердце все равно тревожно стучит, я уже жалею и мысленно рву волосы на голове оттого, что вообще связался с этой избалованной дороговизной. В женщинах никакого счастья, сплошное разочарование…

Словно в попытке укрыться от преследователей, я сворачиваю на небольшую, тесноватую улочку, лишенную оживленного движения как машин, так и пешеходов. Тени домов с противоположной стороны покрывают тротуар и заодно меня с головой… И только в этой притихшей обстановке, постепенно успокаиваясь, я замечаю, что от трусливой растерянности забыл недопитый кофе на столике…

Вытянув ноги далеко вперед, сидя на стуле, я смотрю на часы и думаю о том, как бездарно протекает время на работе, которую моментами ненавидишь до тряски. На стене, выложенной до самого потолка белой плиткой, заляпанной возле пола чем-то несмывающимся, висят дешевые круглые часы с черным нимбом. А на что бы я потратил это же время в своей комнате? Вряд ли на что-нибудь, что обогатит по щелчку пальца… А ведь на работе за эти пустые часы я получаю мелочные деньги. Живу и получаю деньги. Мелочные деньги! Какое неуважение к самому себе! Отдавать собственную жизнь за скромнейшую награду, когда носишь статус ветеринарного врача!

Я смотрю на часы и с присущей дураку глупостью мыслю о том, как бессмысленно растягиваю время, когда в динамическом мире ежесекундно в совершенной сложности пляшут всевозможные энергии, суетятся живые организмы, в собственном круговороте обращаются деньги… Процессы кипят постоянно, а люди, охваченные скукой, ищут всевозможные способы, чтобы как можно скорее скоротать время…

Экран ноутбука с выжиданием уставился на меня всеми пикселями. Мыслительный процесс заглох, впрочем, удивительного мало: на что еще можно рассчитывать, когда сам с собой не в ладу? Меня раздражает коммунальная квартира, работа… Эту неблагодарную ветеринарию я ненавижу всей душой и мечтаю убежать от нее куда подальше. Но куда – не знаю, в чем и кроется суть проблемы. На работе я воспринимаю себя заложником рабской системы, о которой кричат в книгах, созданных, чтобы изменить жизнь за месяц, неделю или даже день…