– Эй, не хочешь спрятаться здесь со мной от дождя? – не раздумывая, окликнула я ребенка. Он шел, глядя в землю, поэтому лица не было видно, но по отросшим до плеч волосам и худощавому телу, я предположила, что это девочка лет тринадцати-четырнадцати.

– Эй, иди сюда!

Я встала и еще раз обратилась к ней, чуть громче. Непохоже было, что девочку пугал дождь: она просто мокла под струями воды. Сквозь челку ребенок бросил на меня короткий взгляд, и я замахала ему рукой.

– Иди сюда!

Девочка остановилась и на мгновение бросила на меня удивленный взгляд, но тут же отвела глаза и зашагала дальше. «Эй!» – я вновь позвала ее, но она, больше не оглядываясь, быстро скрылась за стеной дождя.

«Странная девочка. Могла бы и ответить», – подумалось мне. Впрочем, даже если бы она спряталась здесь, было неизвестно, скоро ли прекратится дождь. Я снова уселась и опять посмотрела на небо. Пожалуй, мне тоже придется возвращаться домой мокрой до нитки. Я вздохнула, но тут раздались другие шаги, энергичные. Вслед за ними прозвучал громкий голос:

– Мисима! Мисима! Мисима!

Кажется, это Муранака бежал, выкрикивая мое имя. Он орал как резаный. Я, между прочим, не заблудившийся ребенок, нечего меня искать. Мне не хотелось ему отвечать, и потому я сидела молча, но голос все приближался.

– Мисима! О, вот ты где!

Я не сумела слиться со стеной, поэтому Муранака с большим черным зонтом заметил меня и подбежал ближе. Он встал передо мной, тяжело дыша, и сказал:

– Наконец-то! Я вспомнил, что ты без зонта.

– Чего?!

Виски у него были мокрые, но явно не от дождя. Муранака низко поклонился:

– Прости. Никогда не умел выражать свои мысли, на меня вечно из-за этого обижаются. Извини, что испортил настроение.

Я какое-то время поглазела на его большое, согнутое в поклоне тело, на его закрученный вправо вихор и ответила:

– Да ладно. Меня уже утешил Ан, так что ничего страшного.

Муранака поднял голову:

– Кто?

Увидев глупое выражение на его потном, с приоткрытым ртом лице, я чуть не расхохоталась.

– Неважно. Я не обиделась. Только больше не расспрашивай меня про прошлое или другие вещи. Мне неприятно.

– Хорошо. И бабулю с ее подружками предупрежу строго-настрого, чтобы не лезли.

– Не лезли?

Муранака, вытирая пот тыльной стороной ладони, объяснил:

– Здешние бабули удержу не знают. Так что наверняка могут всей толпой окружить тебя и забросать вопросами. Они уверены, что суют во все нос исключительно во благо, поэтому будут лезть в самую душу.

– Ужас какой. – Я невольно скорчила гримасу. От одной мысли у меня дыхание перехватило. Муранака закивал.

– Поэтому я и хотел что-то предпринять, пока они сами не взялись за дело, а в результате повел себя так же, как они.

Глядя на его несчастное, как у отруганного ребенка, лицо, я, наконец, осознала, что его грубость была вызвана добрыми намерениями.

– Ну, хватит извиняться. Главное – запрети им лезть ко мне.

Муранака еще сильнее закивал, а потом отдал мне второй зонт, который принес с собой.

– Доски в полу мы все заменили. Может, позволишь помочь с мебелью?

Комод и кровать, которые я собиралась поставить в спальню, так и стояли в коридоре. Я планировала заняться этим сама, но, раз можно воспользоваться мужской силой, пожалуй, попрошу их. Немножко помявшись, я все-таки взяла зонт.

– Ладно. Но за эту работу я тоже заплачу.

– Нет, это будет в качестве извинения. Комплимент от фирмы.

Лицо Муранаки просветлело. Какая у него неожиданно богатая мимика.

– Там сейчас и Кэнта, мы быстро справимся.

Мы пошли к дому. Некоторое время оба молчали, но потом Муранака, будто что-то вспомнив, заговорил:

– А-а, вот оно что. Это из-за дома, наверное.

Я не поняла, о чем он, и вопросительно посмотрела на него. Он пояснил:

– Ты живешь в этом доме, поэтому бабки и стали болтать, что ты из этих.

– Почему?

– Там жила одинокая бабушка, которая в прошлом была гейшей. Ну, такие, как их раньше называли?.. В общем, тут она преподавала игру на сямисэне[7]. Очень была утонченная, аккуратная, красивая. Поэтому все местные старички – дамские угодники – наперебой бежали на ее занятия. Наш дед тоже там постоянно торчал, моя бабуля с ним часто из-за этого ругалась. Точно-точно! – Муранака зажмурился, погружаясь в воспоминания. – У наших наверняка одно на другое наложилось, хотя к тебе это не имеет никакого отношения.

Я кивнула, вращая зонтик в руках.

– В таком случае меня рано или поздно все равно бы отнесли к подобным женщинам.

– Почему?

– Та гейша – моя бабушка.

Муранака остановился. Я продолжила, глядя в его изумленное лицо:

– Так что я приехала не то чтобы в совершенно незнакомый мне край. Родители долгое время не пользовались домом, вот я и попросила, чтобы они отдали его мне. Я сюда в детстве несколько раз приезжала. Помню, как эти старички меня баловали, и твой дед тоже, возможно, был среди них.

Все тогда были со мной ласковы, и мне нравился домик, откуда видно было море.

– Поэтому у меня осталось хорошее впечатление от этого места… Да уж, если все было так, как ты говоришь, тогда понятно, почему ваши бабульки меня не любят. Ну и ладно, мне все равно.

Я поникла плечами, и Муранака робко взглянул на меня. Он явно испугался, что опять меня обидел, потому я поспешила успокоить его:

– Поскольку ты похвалил красоту моей бабушки, можешь не пугаться так.

Пожалуй, Муранака забавный.

– А ты сначала молчал, потому что боялся что-нибудь ляпнуть?

Он уныло кивнул.

– Мне всегда говорят, что я ляпаю лишнее.

Образ молчаливого ремонтника, сложившийся у меня при первых встречах, полностью разрушился, но мужчина оказался и не мерзавцем, по-хамски вторгающимся в личное пространство. Наверное, он не такой уж ужасный человек. Впрочем, я плохо разбираюсь в людях. У него в глубине вполне может скрываться жуткая личность, от которой мурашки по коже и которая может вылезти наружу при удобном случае.

Вдалеке прогремел гром. Муранака поторопил меня:

– Лучше побыстрее добраться до дома.

Он зашагал вперед. Я обернулась и увидела над морем росчерк молнии.

Лило уже пять дней. От затяжного дождя стало прохладнее, и обычная летняя жара переносилась на удивление легко. Но работать в саду стало невозможно, и я проводила время, подремывая на веранде, читая книги и глядя на море, потускневшее из-за непогоды.

После обеда я опять валялась на веранде, глядя в небо. Тучи висели низко, просветов нигде не было видно. От скуки я включила радио, там передавали популярные несколько лет назад хиты в джазовой обработке.

– Может, кота завести? – обронила вслух.

И тут же подумала, какая же я жалкая. Я действительно за эти пять дней ни с кем словом не перемолвилась, да и раньше, кроме Муранаки, ни с кем толком не общалась. Но сразу после этих мыслей у меня вырвались такие слова. Слабачка.

Уезжая из токийской квартиры, я расторгла договор и с компанией мобильной связи. Не сказав никому ни слова – ни друзьям, ни коллегам на заводе, – я в одиночку уехала в Оиту. Только моя родная мать знала, что я здесь, но она, наверное, только радуется тому, что разорвала со мной отношения, и вряд ли приедет. Все когда-нибудь забывают про меня и уходят.

Я больше не хочу ни с кем общаться. Я желала этого – я получила это, и все же теперь чувствую себя одинокой и ищу чужого внимания.

«Ты, Кико, слабое существо, потому что не можешь без человеческого тепла. Тот, кто познал одиночество, боится потерь именно потому, что знает, каково это – быть одному», – услышала я голос Михару, и мне стало плохо. Михару знала меня одинокую, на самом краю, и то, насколько я нуждаюсь в тепле, тоже знала.

Приехав ко мне в больницу, она тогда сразу заорала:

– Дура, говорю же, дура! Зачем было так поступать? Вокруг тебя куча народу! И чего ты так уцепилась за его любовь? Ты совсем не обращаешь внимания на тех, кто рядом с тобой!