Монстра выглядит усталым. Может быть, видит безнадежность в моих глазах. Может быть, и сам утратил надежду. Может, его семья унесена волнами или досталась в добычу волкам, или провалилась в какую-нибудь дыру, или утонула в потоке грязи. Такое могло случиться. Случиться могло все что угодно. Может быть, подростком он перенес насилие — заманили в рощу на окраине селения, раздели и отдали на поживу вампирам. Почему нет? Случиться могло все что угодно. Чем вас удивить под конец игры?

— Вы никогда об этом не проболтаетесь. Никогда не расскажете, что с вами случилось. Никто не узнает. И вы никогда больше не будете судействовать. Найдем кого-нибудь другого.

Я хочу сказать ему, что никогда не стремился этим заниматься, что меня просто уломали один раз, а потом пошло-поехало. Просто у меня оказалась лицензия арбитра, которую я получил, когда учился на преподавателя физкультуры, и если мне больше не придется свистеть в свисток, я только порадуюсь. Или если мне больше не придется дышать, тоже будет неплохо. Руби сгинула. Моя жена в каком-то смысле тоже. Я хочу женщин, которые не хотят меня, шлюх и… И я в ловушке, и…

Но задор покинул его, как и меня. Он просто сделал ставку не на того человека. Может, подумал, что мои приспешники, Хиде и Такэси, втянули меня в свою гнусную клику и…

Это не потому, что я нравственнее и все такое, я просто хочу немного порядка; если в футболе есть правила, эти правила надо соблюдать; никаких нравственных высот, игра должна проходить как положено. Вот и все. Вот все, чего я хотел, чтобы от меня требовали. Честная игра.

Мой отец сумел бы написать целый трактат о честности. Вероятно, он постиг такие философские понятия, как нравственность, справедливость, честность, но моей сильной стороной это никогда не было, я ничтожество, полное ничтожество, просто человек, который сидит на кухне и…

Непохоже, что он приставит мне нож к горлу. Кажется, и пушки у него нету. Видимо, меня просто вышвырнут. У него даже нет сил прикончить меня. Не знаю, что я испытываю: облегчение или разочарование.

— Слишком дорого.

Он вздыхает — тяжело, как и я. А потом встает со стула и отряхивается. Подает знак своим людям, и они оттаскивают меня обратно в фургон. Может, это акт милосердия. Не знаю.

Несколько минут мы едем, а потом в фургоне что-то лязгает, раздается крик «здесь!», мои путы спадают, дверь открывается, и меня на ходу выталкивают из машины. Я падаю, качусь кувырком, корчусь от боли, а когда открываю глаза, вокруг ночь, непроглядная тьма, и я снова один.

Когда-то у меня были друзья мужского пола. Почему я думаю о них сейчас? Один. Здесь. Почему нет? Момент не хуже любого другого. Лягушачьей икры не было. А мальчишки, мальчишки моего возраста были; разумеется, мы играли в спортивные игры, в видеоигры, лазали по деревьям в лесу на окраине селения, качались на канатах. Тогда там росли леса? Почему сейчас эти леса представляются мне реденькими, со скелетоподобными деревьями, вроде тех костлявых недокормленных девчонок, которым велят раздеться, а они стыдятся своей убогой наготы?

Макио Нисимото.

Хитоси Идзуми.

Масанобу Наката.

Куда они подевались? В селении их больше нет. Возможно, поступили умно и переехали? Убрались отсюда? Или их смыло волнами? Вероятных сценария только два?

Я лежу и смотрю на звезды. Их немного. Я могу сосчитать. Тусклые и мелкие, они все-таки источают свет.

Я чувствую боль. Душевную боль. Я на дороге.

Я один.

Нет, не один.

Волчица с детенышами.

Я взаправду это вижу? Или выдумываю?

Она метрах в двадцати от меня, глубоко в кустах, окруженная плотными зарослями и…

Но я перехватываю ее взгляд, а она перехватывает мой, мы смотрим друг на друга; ее глаза сверкают зеленым; мне приходится вглядываться, чтобы рассмотреть ее. Вероятно, мои глаза привыкают к мраку, но ее облик становится различимее — ее и трех маленьких волчат, которые тычутся ей в морду, требуя отрыгнуть еще пищи, чтобы наполнить их брюшки — вечно голодные, вечно алчущие, вечно ищущие корма, дышащие.

Она знает, что я здесь. Не только видит, но и чует: мой пот, кровь, что вспузырилась на поверхности и теперь запекается в уголке глаза. Она знает, что я не опасен, только покой нарушаю, я не копытное животное, за которым охотно погонялась бы ее стая — а где, кстати, ее стая? Охотится где-нибудь: преодолев изгородь, кидается на овечье стадо? Они и меня могли бы растерзать, разумеется, — неважно, копытный я или нет, — они бы приспособились, мы все приспосабливаемся — к новым обстоятельствам, к новым временам. Волчица глухо рычит, и по этому гортанному рокоту я понимаю, что расстояние до нее — чуть больше десяти метров; еще шаг, и ее детеныши окажутся под угрозой, еще шаг, и ей придется защищаться или нападать, чем бы это ни обернулось. Но я не намерен приближаться, с меня довольно смотреть на волчицу издали: драгоценное потомство прижимается к ней, чувствуя себя в безопасности, зная, что мать сделает все, чтобы они остались в живых.

Волки, что спускаются с возвышенностей, пытаясь хоть как-нибудь выжить в нынешнюю беспокойную пору, кормятся старыми, больными, немощными людьми и животными; повсюду запах гниющего мяса; на что еще годятся тела, оставшиеся после наводнения? Новые времена, новые ситуации. Волки всегда найдут и новую добычу. Полуночные завывания на луну: Canis lupus hattai — где, где ты пробыл так долго?

Помню, в детстве отец читал мне старинные народные сказки, в которых действовали лесные звери, и с каждым происходили забавные случаи; были там хитрые лисы, коварные змеи, всякая прочая живность, но только волки меня пугали — своим количеством, своим единством, тем, как они наступают со всех сторон и набрасываются, не оставляя жертве ни единого шанса.

В тех историях хлебопашцы поклонялись волкам, почти что обожествляли их, выставляли перед своими жилищами блюда с лучшей едой для них, задабривали их, умоляли сохранить в целости грядущий урожай и отваживать оленей и диких кабанов, приходивших попастись. Отец смаковал подробности, объяснял, зачем этим зверям сорок два зуба: некоторые плоские, чтобы разгрызать кости, некоторые острые, чтобы раздирать кожу и плоть. Когда я отправлялся в постель, эти образы были еще свежи в моей смятенной памяти — исходящие слюной злобные стаи вторгались в мои сновидения, — и такое иногда повторяется до сих пор; если вокруг тебя чего-то много, оно просачивается, просачивается повсюду: волки, волны, женщины — и горе, горе об утрате, горе и страх. Но зачем было забивать юную мальчишескую голову такими образами?

Сновидения причиняют такую же боль, как и пробуждение. Сновидения — это…

Я покидаю ее. Она не дантовская волчица, она животное, которое пытается выжить и сберечь свое потомство, и потому заслуживает одобрения. Я должен был так же защищать свое потомство. Свою единственную девочку. Как я мог потерять мою единственную девочку, как могла моя рука разжаться и выпустить ее…

Я уношу свое избитое, окровавленное лицо, свои саднящие конечности прочь от этой безмятежной сцены, волокусь к себе в логово.

Как знать, что ждет меня там? Кого я найду? Что дальше?

Вы давным-давно любезно выслушиваете меня, и, к сожалению, до сих пор не увидели никого, похожего на героя.

Дорога длинная, и мои усталые ноги с трудом ковыляют по ней. Я, конечно, крепкий, сильный мужчина, но на сегодня с меня хватит, вполне хватит. Наверное, инстинкт ведет меня, как и любого зверя, в правильном направлении, обратно в селение, к дому. Мне не нужно спутников, не нужно компьютерного навигатора, не нужно даже звезд, я просто бреду своей дорогой, плыву, словно видение, колыхаюсь, подобно туману.

И вот наконец дом — готически мрачный, неизменно тоскливый. Все вокруг него разрушилось и попадало в бурливое море. Я всхожу по склону и смотрю на дом, размышляя, сумеет ли он когда-нибудь сберечь хоть немного тепла и неужели на это способны только дома, где есть дети; кто решится провести ночь внутри?