– Еще восемьдесят фунтов в неделю долой, – вздохнула сестра Эйлин. – Я думала, она еще годик продержится.

Никто не выразил ни грусти, ни сожаления, ни хотя бы чего-то духовного. Никто из них не представлял, что на ее месте могла быть их бабушка, мать, сестра или даже они сами. Никому как будто не было дела, что эта женщина – которая некогда была чьей-то малышкой, которая видела, как капитан Скотт отправился покорять Антарктиду, чьим любимым цветом был ярко-синий и чья ночная рубашка однажды зимней ночью загорелась от свечи, когда еще пользовались свечами, – умерла. Никто не горевал, не плакал и даже не радовался. И последнее слово, которое она услышала в жизни, – Лондон.

Хилари с Салли-Энн ушли делать то, что положено делать с покойниками.

– Кстати, Бриксем обгадилась, – бросила Хилари через плечо. – Лиззи, ты бы пошла навела порядок.

Я направилась следом за ними в палату номер 2. Кровать мисс Грейнджер отгородили ширмой, за которой Хилари и Салли-Энн чем-то брякали.

Я застелила впитывающей пеленкой сиденье кресла-каталки, помогла мисс Бриксем встать с кровати.

– Куда вы меня везете?

– В ванную. У вас произошла маленькая неприятность.

Матрона вошла в ванную комнату и тихо проговорила:

– Дурное предзнаменование. Мистер Гринберг точно скоро помрет у меня на руках. Держу пари, он следующий, мне нужно срочно выбираться отсюда, пока это заведение не закрылось.

– Нет, не умрет, – сказала я, только чтобы она заткнулась.

– Ставлю фунт, что он следующий. – Она мрачно складывала свой платок, еще и еще раз, пока тот не превратился в крошечный квадратик.

– Да не помрет он, – прошипела я.

– А, все равно что-нибудь случится.

– Да что может случиться?

– Он или помрет, или, того хуже, поправится и уедет. Плачу фунт, если нет.

– Идет, – согласилась я.

– А ты заплатишь мне, если он помрет.

Помыв, присыпав тальком и переодев мисс Бриксем в чистую ночную рубашку, я повезла ее обратно в палату. В коридоре образовалась небольшая пробка, Хилари и Салли-Энн волокли мисс Грейнджер в какой-то сумке, похожей на спортивную. Они, видимо, толком не уложили ее, и казалось, что она вот-вот вывалится наружу. Но вывалилась только рука, и Хозяин, который с большим стаканом кампари с содовой семенил рядом, пронзительно взвизгнул.

«Райский уголок», несмотря на все свои недостатки, стал уже мне родным местом: суета, перебранки, перекуры, болтовня за обедом, смех, никто не пересчитывает съеденное печенье, не талдычит, что из-за курения я перестану расти или что отравляю воздух. Здесь обсуждали щипцы для завивки, косметику и банные процедуры, и вдобавок мне платили.

Мне нравилась атмосфера этого места, большие окна и солнечный свет, высокие потолки, простор, запах сдобных булочек и талька, звяканье застежек на сандалиях подвыпившего Хозяина, слоняющегося вокруг, бесконечные улыбки, демонстрирующие идеальные вставные зубы пожилых дам, их рассеянная утонченность, постоянное бормотание, их радость при виде меня и их байки. И даже такая простая вещь, как возможность напевать «Сыграй мне этот клёвый фанк»[14], пока протираешь пыль, рождала в душе счастье.

Мне нравилась здешняя вечная болтовня. Эйлин рассказывала, каким образом ублажает своего парня в кино, так что соседи ничего не подозревают. Без грубостей и вульгарностей и не ради эпатажа, а как будто у нас тут шутливый заговор против мужчин и их стремления получить удовлетворение в кинотеатре. Она рассказала про одного своего парня, который вдруг начал сам удовлетворять себя прямо во время фильма «Челюсти» в «Одеоне», в Лонгстоне. Эйлин была настолько потрясена, что ушла, не дожидаясь окончания (фильма).

Мне ужасно нравилось слушать такие вещи (про удовлетворение мужчин и т. п.), но только в компании и чтобы рассказчик не смотрел на меня. Слушала я внимательно, но опустив глаза, и все стряхивала и стряхивала пепел с сигареты, вращая ее по краю пепельницы. До сих пор полная пепельница напоминает мне, как сестре Эйлин кончали в ладошку на «Звездных войнах».

Между тем дела в школе лучше не становились. Когда я в очередной раз появилась на занятиях, меня вызвала мисс Питт. Настроена она была враждебно.

– Как поживаешь, Лиззи?

– Хорошо.

– Твой наставник сообщил, что ты часто отсутствуешь, – сказала она. – Не стану ходить вокруг да около, Лиззи, я действительно, как предупреждала, намерена исключить тебя из группы продолжающих обучение в осеннем семестре, если ситуация с твоей посещаемостью не улучшится, причем радикально и немедленно.

Она говорила почти лозунгами, учителя так частенько делают. Это нисколько не напоминает беседу.

Я готова была получить нагоняй, но не ожидала такой откровенной угрозы. И сразу заявила, что исправилась, начинаю с чистой страницы, именно в отношении посещаемости. И я правда имела это в виду.

– Я так и не видела письма с объяснением твоих прогулов, – сказала она. – И теперь жду гарантийное письмо от твоей матери, подтверждающее, что она обеспечит посещение тобой школы, ежедневно.

– Ладно, – сказала я и вышла из кабинета.

Потом написала гарантийное письмо от имени мамы (корящей себя за мои прогулы), стараясь, чтобы оно звучало как голос занятой матери, у которой воспалены десны и грудь, и закончила таким образом:

Во всяком случае, я надеюсь, что Вы примете мои искренние извинения за то, что я просила Лиззи время от времени пропускать школу. Дело в том, что у меня был периодонтит из-за недавних родов (поздний ребенок), как Вы, полагаю, знаете (вопреки желанию моего гражданского мужа), и Лиззи пришлось иногда присматривать за малышом, пока я на работе или на процедурах у стоматолога и т. п., но все это время она читала значительный объем литературы с намерением продолжать обучение на уровень «О» в следующем году.

Она исправится и с сентября будет регулярно посещать школу. Примите мои уверения.

Ваша и т. д.

Элизабет Вогел (миссис)

P. S. Я нашла няню.

На следующий день я занесла письмо в канцелярию и, вместо того чтобы вернуться из школы домой, заскочила в «Райский уголок». Мне нужен был совет мистера Симмонса по поводу его падчерицы.

– Ваша падчерица угрожает вычеркнуть меня из списка тех, кто будет учиться дальше, – пожаловалась я. – Как вы думаете, она это сделает?

– Да, – вздохнул мистер Симмонс. – Она довольно жестокосердна.

Под «довольно» он явно подразумевал «очень».

– Говорят, она хотела, чтобы вы жили дома, а не здесь, – осмелилась я поинтересоваться.

– Ага, но чем сильнее дует ветер, тем плотнее мужчина запахивает пальто, – рассмеялся он.

Мистер Симмонс стремительно выздоравливал после своей операции, и хотя его падчерица мне совсем не нравилась, я вынуждена была признать, что его дальнейшее пребывание в «Райском уголке», вероятно, не так уж необходимо, если смотреть с медицинской точки зрения. «Райский уголок», по сути, походил на дорогой клуб.

Впрочем, нас это вполне устраивало, и вскоре мистер Симмонс стал важным членом команды. Вставал он рано и помогал разносить завтрак, потом шел в деревню прогуляться и возвращался со свежей газетой. Он помогал нам во всяких повседневных делах, в стряпне и выпечке, следил за порядком в бумагах. Особенно ловко ему удавалось сладить с Хозяином, когда тот впадал в тоску или по пьяни начинал приматываться к бедным пациентам, – а это повторялось регулярно, с тех пор как от него жена ушла. Мистер Симмонс вел себя не как пациент, а как приятель, отвлекал Хозяина от тревог и не позволял ему свалиться в депрессию, нанося с ним визиты в «Пиглет Инн», играя в трик-трак и ведя беседы о бизнесе и о том, каким нелегким может быть брак. Мистер Симмонс частенько повторял «Шоу должно продолжаться!» и все такое, чтобы взбодрить Хозяина.

Однажды утром Рассвет, хозяйский мерин, прискакал во двор без хозяина в седле. Он даже не попытался объяснить нам, что случилось, хотя бы копытами, а просто потрусил к яслям с сеном, волоча за собой поводья, и зачавкал, нимало не заботясь о своем бедном всаднике.