Приближаясь к дому, я поправила шапочку, подтянула гольфы и вошла через заднюю дверь. Мама играла на пианино сонату Клементи, а Дэнни сидел в ползунках и жевал корку хлеба. Я кашлянула, чтобы мама обернулась. Она повернула голову, увидела меня в форме и разразилась слезами.

Нет, не от огорчения (и не от злости, и не от счастья). Она была просто растрогана и не велела мне переодеваться, пока не отыщет свой фотоаппарат, который так и не смогла найти. Но мне пришлось остаться в форме до возвращения мистера Холта, а когда он пришел домой, то улыбнулся и сказал что-то насчет Флоренс Найтингейл и выразил надежду, что я не собираюсь опять начать прогуливать школу.

Так странно было вновь оказаться в школе в понедельник. С тобой опять обращаются как с ребенком, после того как в «Райском уголке» к тебе относились как к взрослой; после того как ты видела голую старую женщину с пролежнями, которая в любой момент могла умереть; после того как пилочкой для ногтей поправляла зубной протез другой даме, чтобы он не поранил ей рот.

В туалете я наткнулась на Миранду с парой ее подружек, которые подводили глаза карандашом – готовились к дневной понедельничной дискотеке. Миранда упомянула «Райский уголок», и я не задумываясь сказала, что это большая удача – находиться в обществе пожилых людей, они многому могут научить молодых девушек вроде нас.

Миранда нахмурилась, глядя на меня в зеркало (она определенно не в этом ключе общалась с подругами), и была, очевидно, раздражена таким поворотом.

– Ты ведь шутишь, да?

Ей совсем не понравилось общество пожилых людей. Она сказала, что при виде этих унылых стариков, ковыляющих мимо, звякающих своими ходунками, ей хочется взвизгнуть и оттолкнуть их – нет, не причинить им боль, и не потому что они ей неприятны, но потому что они вызывают в ней чувство, абсолютно противоречащее тому, что она испытывает по отношению к Майку Ю (директору компании в свои девятнадцать лет) и жизни в целом. Эти пациенты оскверняют ее сознание, сказала она, из-за них все ее мечты и надежды кажутся бессмысленными.

– Я хочу сказать, что это чертовски угнетает – в нашем возрасте проводить целый день с людьми, которые в шаге от смерти, и ты это знаешь, и они знают, – сказала она. – И прикидываться, что это совершенно нормально.

Я заверила Миранду, что они вовсе не считают, что находятся в шаге от смерти. Они как раз считают, что находятся в шаге от чашки кофе с молоком и печеньем или от путешествия в уборную. И в сущности, чем они отличаются от нас, здесь, в этом туалете, от меня с сигаретой и от нее, находящейся в шаге от автомата с «кит-кэт» и дневной дискотеки?

Миранда фыркнула и сказала, что никогда не пользуется вендинг-машиной. Потом она взбодрила себя, подробно описав костюм-тройку из «Ричард Шопс», на который она копит, – по описанию то ли для официального приема, то ли для спальни, в бежевую полоску, жилет с воротником-«хомутом» с очень низким вырезом и брюки, с которыми нельзя носить трусы. Это должно свести Майка Ю с ума.

Звучало мило, вот только я не поклонница полосок и предпочитала бы носить трусы всегда.

– Если бы моя мать не была такой старой кошелкой, – сказала Миранда, – а твоя не была таким недоразумением, нам не нужна была бы эта жуткая долбаная работа!

Не думаю, что моя мать виновата в том, что мне нужна работа. Я винила ее в своих школьных прогулах, но не хотела числиться среди тех идиотов, которые отказываются от академической карьеры на том основании, что родители не уделяют им достаточно внимания, – я терпеть не могла таких чуваков, – но и не могла отрицать, что мой недостаток целеустремленности совпал с нарушением мамой договора с нашим свежеобретенным отчимом, мистером Холтом.

Мистер Холт мягко воспитывал нашу мать, приучая к бережливости – после многих лет легкомысленного отношения к деньгам (с ее стороны), – но, несмотря на то что оба договорились «больше никаких детей», мама нарочно забеременела и в 1976 году родила ребенка. Она отрицала, что сделала это преднамеренно, и отрицает по сей день, но, разумеется, так оно и было.

Мне жаль мистера Холта. Он умный и чуткий человек, с большим жизненным опытом. Благодаря собственным мозгам и чтению он знает намного больше, чем иные люди могут выучить даже в самых дорогих школах. И единственное, чего он не сумел понять, так это то, что наша мама всегда хочет еще ребенка, сколько бы договоров она ни заключала. Она просто не может с собой справиться.

Сначала мама не говорила мистеру Холту о беременности, а потом, как раз когда она подумала, что, пожалуй, время пришло, мистер Холт случайно увидел ее обнаженной, сбоку, и пробормотал: «Господи Иисусе…»

Он не хотел ранить ее чувства, но так уж получилось, и она растерянно расплакалась и сказала, что она плохой человек, – рассчитывая на то, что когда вы говорите кому-нибудь, будто вы плохой человек, то в ответ непременно услышите: «Нет, нет, что ты!» и все в таком духе.

Но мистер Холт – человек иного склада. Он согласился (да, она плохой человек), а дальше напомнил и про кучу уже имеющихся детей, и про то, что у мамы очень мало времени и еще меньше денег, и про договор «больше никаких детей», который они заключили с самого начала.

И конечно, мы с сестрой подумали, что мистер Холт – плохой человек, раз не предался бурному ликованию от мысли о будущем собственном крошечном малыше, и мы ополчились на него, за спиной называли бессердечным и бесчувственным. А мама заявила, мол, чего она могла ожидать, связываясь с человеком по имени Гарри? (Так зовут мистера Холта.) И процитировала «Дитя-горе» Уильяма Блейка.

Но, если уж абсолютно честно, я и сама не плясала от радости. Все это скорее удивило меня – беременность и то, что я тоже вовсе не предаюсь бурному ликованию. До того момента самыми радостными периодами в моей жизни были как раз те, когда мама была беременна, и всегда казалось, что теперь-то все наладится. И самые печальные, самые ужасные периоды случались, когда внезапно оказывалось, что она больше не беременна.

Я достигла того самонадеянного возраста, когда мне казалось, что мама несколько старовата, чтобы рожать ребенка, поэтому я помалкивала насчет этой новости. Да мама и сама помалкивала.

По сравнению с предыдущими эта беременность была совершенно непраздничной. Мамины беременности от нашего биологического отца в 1960-е – моей сестрой, мной и нашим младшим братом – превращались в грандиозное торжество: заказывались персональная акушерка и одеяла из «Хэрродс», мужа экономки просили перекрасить комнату для малыша в нейтральный кремовый цвет, шили стильные платья для беременных из модных тканей с принтами «Либерти», у Бенсонов брали напрокат люльку, которую смастерили к рождению Тобиаса Х. Бенсона в 1812 году, – с такой тончайшей резьбой, что ее можно было полировать только при помощи дыхания и перышка, а уж никак не полиролем и обычной желтой тряпкой – и наперед продумывались крестины, крестные родители, гравировка на бокалах и подарочной первой кружечке к рождению младенца. И имена.

Беременности в браке с нашим отцом были – как я уже сказала – яркими, радостными и скорбными.

А эта, 1976 года, была наполовину тайной, осуждаемой, отвергнутой, к ней отнеслись пренебрежительно, и из-за нее плакали. Даже мама, которая намеренно ее спровоцировала, была так опечалена, что ложками ела «Хорликс»[8] прямо из банки; а поскольку не выкурила ни единой сигареты и пила только кофе без кофеина с тоннами сахара, то стремительно набрала вес и вынуждена была закидывать ноги на табурет, чтобы вены не болели, а под конец перестала работать, потому что с трудом втискивалась за баранку прачечного фургона.